НЕЗАКАТНОЕ СЧАСТЬЕ МОЕ
ВСЕ СТИХОТВОРНЫЕ СТРОЧКИ В ЭТОМ РАЗДЕЛЕ ПРИНАДЛЕЖАТ ПЕРУ АНАТОЛИЯ КАЛИНИНА. ВПРОЧЕМ, КАК И НА ВСЕХ ОСТАЛЬНЫХ СТРАНИЦАХ САЙТА.
Не под фатою, а в шинели,
Перепоясанной ремнем,
Ее я встретил... Под метелью,
Насквозь пронизанной огнем.
Мы дважды вместе отступали
И наступали через Дон,
И нас под бомбами венчали
Среди лампасов и погон.
И не на ложе был назначен
В парче блестящей ей и мне
Восторг жестокий ночи брачной,
А на соломенной копне.
Саше
Из юности бурной
Из самой войны
Женщина в бурке
Глядит со стены.
И днем неотлучно
Меня стережет,
И ночью вдруг жгуче
Глазами сверкнет.
Чужая и близкая,
Та и не та,
С замерзшей улыбкой
Надменного рта.
Нашла, безусловно,
Художника кисть
В ее родословной
Внезапный каприз,
Когда из тумана
Ворвался в роман
С рязанскою Анной
Поляк Юлиан.
Тогда же назначив
И мне в эту смесь
Добавить казачью
Любовную песнь -
Для той, что, как радость,
Явилась сквозь дым,
Едва не украдена
Кем-то другим.
Для той, что из ниши
Подавшись слегка,
Потомственной Мнишек
Глядит свысока.
Победно-печально
Глядит со стены
Из рамы овальной
Глазами войны.
Презрев редакцию с утра,
Под вечер стаею влюбленной
Слетались рыцари пера
К прекрасной деве с "ремингтоном".
И перед ней наперебой,
От шнапса чистого на взводе,
Еще дымясь передовой,
Взахлеб травили эпизоды.
Их обожанием горда,
Она сидела под портретом
С улыбкой легкой, как всегда,
Стуча по клавишам при этом.
Без предпочтения нежна
Ко всем и столь же непреклонна,
Неподражаемо стройна,
Она сидела, как на троне.
И лишь однажды сей сюжет
Война испортила немножко,
Когда задел ее портрет,
С гвоздя обрушенный бомбежкой.
Вот так и вышло, что с утра
Быв беспартийной машинисткой,
Она для рыцарей пера
Явилась к вечеру марксисткой.
Но тут же вовсе не простой
Догадке вдруг я ужаснулся:
Что, если б фриц не промахнулся,
Не знать мне свадьбы золотой.
Пояснение: С гвоздя упал портрет
Карла Маркса.
Нет, не пленить тебе меня,
Венгерская краса,
Меня от смерти сохранят
Не черные глаза.
Не смуглота девичьих щек,
Насурмленная бровь,
Не кровь, как виноградный сок,
А северная кровь.
Не ярких губ, не жарких рук
Чужое бремя чар,
А целомудренных подруг
Полуночный пожар.
Зачем, в сиянье красоты,
Монистами бренча,
Меня притягиваешь ты,
Желанье горяча?
Твоих несдержанных страстей
Мне чужда суета,
Твоих расставленных сетей
Густые тенета.
Нет, не пленить тебе меня,
Венгерская краса,
Меня от смерти сохранят
Не черные глаза.
Будапешт, 1944 год
Снова Саше
Как будто с мегагерцами
Приходит позывной,
Когда стучится в сердце
Тот номер фронтовой.
И словно медь фанфарная
Опять на твой порог
Зовут, родная армия,
Ростов и Таганрог.
Высоты, обожженные
И, явно ж неспроста,
С названием Соленая
Меж нами высота.
И в памяти нетленная
Товарищей семья:
Редакция военная,
Армейская, твоя.
И вот уже воочию
Я вижу тут как тут
Бессонный твой рокочущий
Ночами "ундервуд".
И тем вражду я прочную
Друзей своих снискал,
Что я тебе не в очередь
Заметки диктовал.
Но тем сильнее жжение
На сердце этих строк,
Взывающих к сражению
За город Таганрог.
Мне повезло, когда забыли
Меня дежурные найти
На кем-то брошенной кобыле
Из окружения уйти.
За тем, как видно, чтоб за Доном,
Где на развилке я стоял,
Навстречу мне из ночи темной
Редакционный твой, бессонный
Вдруг "ундервуд" пророкотал.
Вот и сызнова ты, перепелка.
Но не в поле, а в доме моем,
Рассыпаешься без умолка,
Отбивая на клавишах гром.
От зари до зари хлопочешь,
Наклоняя страдальческий лик
Над моим неразборчивым почерком,
Чтоб придать ему ясный язык.
Я люблю эту песню безмерно,
Хоть и сам не уверен вполне,
Что она, как и ты, моя верная,
По заслугам назначена мне.
Дано, видно, черту
В тебе воплотить
Всех женщин, которых
Мечтал я любить.
Точка тире, точка тире...
Слышится ранний стук,
Дятел лесной стучит по коре,
Усевшись на старый сук.
И чудится мне в перестуке том,
Что в холодный чужой Бухарест
Прилетел он с твоим невидимым письмом
Из родимых, заснеженных мест.
В шорохе трав, в плеске ручья,
В желтой горячке ночной,
Жаждущим сердцем чувствую я
Голос тоскующий твой.
1944 год
Отправлено в письме с фронта.
Как взгляну на эти плечи
И надменный взлет бровей,
Так и вспомню безупречность
Неприступных крепостей.
Тех, что так же красовались
При венце и при кресте,
И в конце концов сдавались
С белым флагом на шесте.
Я окликал тебя не раз,
Но ты стонала еле-еле...
Какие скорби в этот час
Могли сойтись к твоей постели?
Какая боль, ломая бровь,
Срывала с губ глухие звуки?
Какая тень твою любовь
Смущала призраком разлуки?
И я решил, что лучше штору
В проеме синем опустить.
Звезды далекой чтобы взору
К тебе все доступы закрыть.
Как в старом романсе
Качается лодка,
Расшатан баланс
И подводит походка.
Ослаблена воля,
Утрачена мера,
Диагноз: я болен
Болезнью Меньера.
Но ларчик открылся -
Причина другая:
Я снова влюбился
В тебя, дорогая.
Бухарестский закат, догорая,
Отраженье оставил в окне,
Как мне грустно, моя дорогая,
Без тебя на чужой стороне.
В полумраке пустого жилища,
Провожая увянувший день,
Долго взор мой тоскующий ищет
Из тумана плывущую тень.
На секунду готов я поверить
В то, что это не сон и не бред -
Вот ты входишь в бесшумные двери
В белом платье девических лет.
Та же лампа горела когда-то,
Тот же профиль на шторе окна,
Даже слышу: твоим ароматом
Бухарестская осень полна.
На секунду готов я поверить
В то, что это не сон и не бред.
Ночь. Теряются в сумраке двери...
Никого со мной в комнате нет.
Да, Саша, живу только тобой. И нет у меня другой жизни. И не может быть. Вот мне уже 28 исполнилось (без тебя), как будто и не юноша уже, а влюблен в тебя так, словно никогда и никого не любил до тебя. Да, влюблен, как мальчик, думаю о тебе так много, так хорошо и чисто, есть какой-то твой святой уголок в моем сердце, который как-то бережно носишь в себе. Все проходит перед глазами - и особенно ярко Искровка, где был зачат наш ребенок, и почему-то наша последняя поездка в Москву, то, как мы "кутили" с тобой, и еще много-много. Никак не могу забыть твою рыдающую головку на моем плече в ту минуту, когда я садился в машину, уезжая на фронт.
Сашенька моя, я вот часто думаю, как хорошо, как счастливо получилось, что мы встретили друг друга. Беречь и охранять мы должны наше счастье, любимая. Все наше будущее зависит от нас самих.
В моей жизни здесь, Саша, много новых впечатлений, но их в письме не скажешь. Вообще же это не та жизнь, для которой я создан. Правда, я чувствую, что все это пригодится в моей работе, но в то же время я понимаю, что лучшая пора для этой работы уходит. Живем вместе с Никитиным, тут порознь нельзя. Он еще больше растолстел. Много ем винограда, яблок, арбузов. Ем, и такое чувство, будто я обкрадываю тебя. Миленькая, в который раз я спрашиваю - получила ли ты хоть откуда-нибудь деньги? Я ведь должен знать, чтобы действовать. Ты просто не представляешь, как это меня мучает. Еще и еще писал бы тебе о том, как люблю я тебя. Люблю, Сашенька. И хорошо мне, что я так люблю тебя. Дружочек мой, скоро, совсем скоро придет немцам конец, и мы опять будем вместе. Я жду этого часа. Обнимаю тебя, целую, ласкаю. Так тоскуют мои губы без твоих губ. Ни у кого больше нет такой, как ты у меня. Весь я твой и весь полон тобой.
Твой Толя. 25 августа 1944 года.
Уже не помню, кто, скорбя,
Сказал под меркнущей звездою:
"Все начинается с тебя
И все кончается с тобою".
Легко ль, кто в юности изменой
Едва ль не на смерть был сражен,
Потом военной, беспримерной
Узнать любви ревнивый стон.
Любви безмерной, безоглядной,
В тебе не чаявшей души,
Готовой к жизни безотрадной
С тобой в бревенчатой тиши.
Любви, назначенной гордиться
При ярком свете красотой
И вдруг навек приворожиться
К земле с мотыгою тупой.
К бахче, посаженной за Доном,
К субботней стирке на ветру,
К корове с норовом, со звоном
Копытом бьющей по ведру.
Вдруг от подушки оторваться,
Когда внезапно вспыхнет свет,
Поскольку вздумал я ворваться
К ней - прочитать какой-то бред.
И вновь, безропотно впадая
От скучных рифм в короткий сон,
В глухом предчувствии роняя
На сердце мне ревнивый стон.
Уснуло все. Сура мерцает
Внизу у леса на краю,
И нам никто не помешает
Вернуться в молодость свою.
И нас никто на этом свете
В саду Саида не найдет,
Пока над нами дуб столетний
Охрану верную несет.
Над нами, взапуски играя,
Сгорают спутники и вновь
Летят, друг друга догоняя,
Лишь ты одна и не сгораешь,
Моя военная любовь.
За ночью ночь уносят годы
С собой в немую темноту,
Но не дано самой природе
Разрушить эту красоту.
Из поэмы В САДУ САИДА
Калинины в саду Саида
По всей земле одна метель
Пути меж нами заметает,
И шар земной, как колыбель,
Над бездной в саване качает.
Мне говорят: дороги нет
И нет любви в наш век жестокий,
Но как же так - я вижу свет
И мне уже не одиноко.
Когда совсем потерян след,
Он вдруг вплотную подступает,
И белый снег он в вешний цвет
Каким-то чудом превращает.
Я награжден самой судьбой
Всегда стремиться, как и прежде,
К нему, зажженному тобой,
В неиссякаемой надежде.
Не говори, не говори.
Я замолчать тебя заставлю.
Тебе все те же двадцать три,
И я ни часа не прибавлю.
И ты все та же, как тогда,
И я все тот же из Ельшанки
К тебе стремлюсь, моя звезда,
В шинели серой и в ушанке.
Саша! Вот уже скоро два года, а потом пройдет еще и я люблю тебя, милая, все больше, все лучше, и ты с каждым днем становишься мне все ближе и все дороже.
Толя
Ростов-Дон
6 октября 1943 года.
САШЕ
Октябрь одевает деревья в багрянец,
На скулах у бабьего лета румянец,
И спелая гроздь сквозь вуаль паутины
Сверкнет, будто очи с любимой картины.
А листьев последних печальный полет
Опять на свиданье с тобой позовет.
Вместе всегда - и в молодости, и в зрелые года, и... Сам поэт об этом лучше сказал:
День и ночь мы с тобою живем
В нашем доме большом неразлучно,
Почему же, когда мы вдвоем,
Все равно без тебя мне скучно.
Потому ли, что близок час
Неизбежной судьбы жестокой
И кому-то придется из нас
Коротать свою жизнь одиноко.
За тобою как тень брожу
Нет тебя на Земле прелестней,
Об одном лишь тебя прошу:
Навсегда т а м остаться вместе.
Сашенька!
Одна ты, любимая, знаешь, что стоили мне эти немногие строки и как, потому, они мне дороги. Если бы не ты, то и не было бы их, да и ничего бы не было другого.
Толя
3 мая 1949 г. х. Пухляковка
Сашенька, любимая! Вот есть уже и чем отчитаться. Да, книжка идет в набор. Встречают пока так, что у человека нестойкого может совсем пойти кругом голова. Читали, кроме Софронова, Котенко, Туницкий (он редактирует для журнала), у всех - единое мнение. А я, слушая, думаю о тебе, о том, что без тебя никогда бы мне ее не написать.
Письмо обнаружено 22 января 2017 года - день в день его написания, только через 59 лет. Мистика какая-то... Тема письма - публикация романа СУРОВОЕ ПОЛЕ, где КАЛИНИН первый коснулся - и очень глубоко - темы советских людей, побывавших в фашистском плену, но не предавших Родину. Кстати, этой же темы он коснулся еще в своем романе ТОВАРИЩИ, написанном во время войны. Ох, и взлютовали же критики, когда СУРОВОЕ ПОЛЕ было опубликовано в журнале МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ, а после вышло отдельным тиражом. Кое-кто призывал сжечь весь тираж, а автора судить. Заступились честные люди, заступился журнал НОВЫЙ МИР. Сохранилась стенограмма одного заседания, где автора СУРОВОГО ПОЛЯ предают самой настоящей анафеме. О романе жужжали вражеские голоса, пытались связаться с автором. С какой целью - мы теперь это прекрасно знаем на многих примерах. Однако... КАЛИНИН всегда и во всем оставался верен себе и Родине.
Саша, милая!
Я за сегодняшнюю ночь все наше с тобой передумал, сна не было, обступили меня воспоминания. Мне было бы стыдно сетовать на судьбу, давшую мне тебя. Что такое все тревоги и неурядицы, что же тогда можно назвать счастьем? Я очень люблю тебя, этого нельзя сказать, нет никаких слов и не может быть, или я бываю нехорош, увы, пожалуйста не думай, что это к тебе относится - это я на себя сержусь. За то, что так мальчишески люблю, что такой жадный. Для меня беда в том, что духовная жизнь моя сливается с поступками, и трудно бывает уйти в себя, скрыться. Я хочу научиться этому, но не в состоянии.
Твои тридцать лет - это еще только весна твоя, ведь ты вся сама молодость и это и есть то, что я в тебе особенно люблю. Как часто мучительно бывает мне сознавать, что не смог уберечь тебя от всех ударов жизни, что не достоин тебя.
Да нет, и нет всех слов и я волнуюсь. Так полон чувством к тебе, тобой, нашей девочкой.
За болезнь я много тебе причинил горя, смогу ли когда-нибудь оправдаться перед тобой и перед своей совестью. Наделал кучу ошибок, но ни одна из них не была злая. Что-то во мне тогда надломилось и только теперь начинает срастаться. Но я знаю, что я сильный и с этим справлюсь....
День сегодня такой хороший - светло, за окном нашей палаты лежит снег - таким и должен был быть твой день. Я бы целовал и целовал тебя сегодня, ведь вот уже семь лет мы вместе, а все, что было тогда, в душе осталось свежим, и я не верю теперь, что со временем чувство может выветриваться...
Это письмо написано КАЛИНИНЫМ 24 декабря 1948 года в палате ростовской больницы.
Саше
Перед тем как в бессонное сердце
С дальним эхом войдет острие,
Я хочу на тебя насмотреться,
Незакатное счастье мое.
Я хочу, чтобы ты, как бывало
На исходе коротких ночей,
Напоследок опять подремала
В тишине у меня на плече.
Вот и все. Но хочу я сначала
Так суметь - и за гранью любя, -
Чтобы имя мое защищало
В этом мире надежно тебя.
В свои 98 лет Александра, Сашенька, Калинина разбирает архивы своего мужа АНАТОЛИЯ КАЛИНИНА, переписывая от руки понятные только ей заметки на полях, стихотворные строфы, воспоминания, варианты произведений... У нее четкий и очень красивый почерк. Вряд ли кому-то другому удалось бы привести в порядок обширнейший архив писателя, "расшифровать" то, что практически не поддается расшифровке. Любовь способна на самый невероятный подвиг.
Милая, я тебя люблю, я отлично сознаю, что без тебя не было бы того, о чем сейчас люди говорят, что это сделано хорошо, но и без этого я все равно люблю тебя. Я очень виноват перед тобой, что такую трудную создал тебе жизнь, что стал я таким трудным человеком, а ведь как я хорошо думаю о тебе, мне бы почувствовать сейчас твою кожу губами. Саша, очень ты мне дорога, как это доказать - не знаю.
Очень скучаю без тебя, слово "скучаю"- тут не то слово, это больше, чем скучаю...
Из письма А. КАЛИНИНА жене. 1958 год