​

      – А если он всегда такой неразговорчивый был?

      – И на войне?

      – В разведку больше по ночам ходят. Не разговоришься.

      – А после войны он у своей квартирной хозяйки в хуторе тоже всю дорогу молчал?

      Поднимая глаза от пустого стакана, Будулай встречается со взглядом Марии.

      – Может быть, будет лучше, если дочь о себе начнет рассказывать отцу?

      – Она уже все ему рассказала.

      – Все?

    – Ну да. Жили, как все. Мама астмой маялась всю жизнь – приступ за приступом. Я из-за этого и в медицинское училище пошла. Чтобы ей всегда первую помощь суметь оказать.

      – И до сих пор своей семьей не обзавелась…

      Будулай смотрит на дочку вопросительно и с состраданием.

      – Не до того было. Учеба, потом работа, да и домой всегда спешила сломя голову. Ну, как с мамой что случилось?

      – Спасибо тебе, что сберегла ее.

      – Ладно, спать пора. – Маша резко встает из-за стола. – Слышишь, уже вторые петухи кричат и тебе, батя, совсем скоро в кузню идти.

      – Постой. – Он берет дочь за руку. – Неразговорчивый я из-за того, что виноватым себя перед вами обеими чувствую. А оправдываться не умею. Ты уж прости меня, дочка.

      – Я, наверное, в тебя пошла. – Она наклоняется и быстро целует отца в щеку. – Чего попусту разговаривать? Я вижу, что ты нас любишь. А остальное меня не касается.

     Кашляет в соседней комнате Галя. Маша берет кислородную подушку и уходит к ней. Будулай подходит к закрытой двери на другую половину дома и слушает. Мать и дочь о чем-то тихо разговаривают между собой, и кашель вскоре замирает. Но Будулай еще долго стоит у закрытой двери.

​

 

      Сверкает голубой снег. Целые горы намело поперек дороги. Слева вдруг открывается череда ярко освещенных окон.

      – А это что такое? – спрашивает капитан у водителя.

      – Это и есть ресторан цыгана Данилы. Терем-теремок. Его еще крепостью называют в наших местах.

      – В самом деле как крепость. Ну что ж, сворачивай к ней. Будем эту крепость штурмовать.

      С дробным стуком каблуков высыпаются из кузова КамАЗа солдаты. Капитан тут же и приказывает им:

      – Но кто-то должен остаться у машины. Время такое, что со всеми вещмешками и музыкой ее могут угнать.

    – Не угонят, товарищ капитан, – успокаивает его сержант. – Моджахеды не угоняли, а в своей степи и подавно убережем. Я здесь сам останусь, товарищ капитан.

      В придорожном ресторане, на самом деле похожем на ярко освещенную крепость, в разгаре свадьба. Мелькают в окнах силуэты, слышна веселая музыка, раздаются всплески смеха, крики: «Горько! Горько!».

     Но когда солдаты во главе со своим командиром оказываются у дверей крепости, два милиционера встречают их с автоматами наперевес:

      – Свободных мест нет. Ресторан занят под свадьбу.

      Ропот возмущения встречает эти слова:

      – Это что еще за жандармерия?

      – Вот тебе и встретили дорогих воинов.

      – Здравствуй, Родина-матушка!

      – А ну-ка с дороги!

      Капитан говорит милиционерам:

      – Но разве вы не видите, с кем имеете дело?

      – Нас наняли, мы и охраняем. Вы должны знать службу, капитан.

      Ропот нарастает:

      – Так это же телохранители хозяина.

      – Продажные души.

      – Моя милиция меня бережет.

      – Здравствуйте, славные герои бесславной войны, да?

      Стражи берут на изготовку автоматы. Безоружные солдаты вплотную идут на них. Капитан тихо командует:

      – Разоружить.

     Не успевают милиционеры прийти в себя, как афганцы уже успевают и разоружить их, и заломить им назад руки. Но в это время в дверях ресторана вырастает фигура ее владельца в добротном сюртуке и с бабочкой под горлом.

    – Что за недоразумение? – спрашивает он и строго пеняет охране: – Для афганцев у нас всегда найдется место. Пропустите их. А вы, капитан, прикажите вернуть им оружие. Они только выполняют свой долг.

      – Верните, – приказывает капитан.

     Двери в ресторан распахиваются настежь. Яркий свет, ослепив афганцев, заставляет их на минуту замереть на пороге. Волны теплого воздуха встречают, и тихая музыка приветствует их. Хозяин ресторана лично находит для них в глубине зала резервные столики и сам откупоривает первую бутылку шампанского. И вот уже, сбросив с себя армейские бушлаты, солдаты со своим командиром становятся гостями на свадьбе. От столика к столику разносится известие:

      – Афганцы! Афганцы вернулись!

      Но другие крики заглушают эти слова:

      – Горько! Горько!

      Встав за своим столом, целуются невеста и жених.

      Солдат Усман спрашивает у своего командира, который, встрепенувшись, привстал на стуле:

      – Что с вами, товарищ капитан?

      Капитан пристально смотрит в ту сторону, где целуются невеста с женихом и медленно опускается на стул.

    – Ничего особенного, Усман. Так оно и бывает в жизни. – И капитан, открывая шампанское, стреляет пробкой в потолок. – Давайте будем греться, ребята, в этом тереме-теремке. Споем, станцуем. Ты, Армен, и ты, Усман, сходите к машине за музыкой. На свадьбе полагается как следует погулять. У них здесь свои песни, а мы им сыграем свои.

      Не отрываясь, капитан смотрит туда, где под крики «Горько!» невеста подставляет губы своему жениху. Будто бы и не очень охотно отвечает она на его поцелуи, вынужденная подчиняться требованиям гостей. Хозяин ресторана подсаживается к столикам, за которыми в глубине зала устроились солдаты со своим командиром, и говорит капитану:

      – Похоже, где-то я видел вас. А вот где – никак припомнить не могу. Вы русский или цыган?

      – Я уже привык, что меня не за русского принимают, – отвечает капитан. – Но казаки давно перемешались кровями со всякими другими народами.

      – Это так и есть, – соглашается с ним хозяин ресторана старый цыган Данила. – Куда путь держите, капитан?

      – Пока на конезавод генерала Стрепетова, а потом по всем конезаводам проедем.

     – Это как же понимать? – недоумевает Данила. – Так и будете ездить с места на место? Так только цыгане всю жизнь кочуют.

      – Так и будем ездить. А что еще нам остается делать? Побываем дома – и снова в путь.

    Между тем по приказу капитана солдаты уже принесли и расставили между столиками футляры с музыкальными инструментами, которые они привезли в кузове КамАЗа вместе со своими вещмешками.

      – Это что же у вас – вроде оркестра? – интересуется у капитана хо­зяин ресторана.

    Капитан не слышит его: он так и впивается взглядом в жениха и невесту, подавшись из-за стола всем корпусом. Отвечает невпопад старому Даниле:

      – Можем и на этой свадьбе сыграть.

      Его слова слышат вокруг другие гости, казаки и цыгане. Тут же комментируют:

      – Пускай играют.

      – Надоело уже: все время как колотушками по голове бьют.

      – И на дворе ветер по крыше колотит, и здесь по голове гремят. Пусть афганы нам свою песню споют.

      Хозяин с готовностью соглашается:

      – Милости просим героев на сцену.

     Он подходит к дирижеру оркестра, и тот со своими музыкантами стушевывается в глубине сцены. Солдаты идут через весь зал по проходу к раковине сцены, с русскими баянами, афганскими сазами, кавказскими зурнами в руках. Но их командир, капитан, остается сидеть в глубине зала, скрытый полутьмой. И вот уже все прислушались к песне, которую заводит под звуки оркестра русоголовый солдат:

                           По всей земле одна метель

                           И все дороги заметает,

                           И шар земной, как колыбель,

                           Над бездной темною качает.

                           Мне говорят – дороги нет

                           В наш век незрячий и жестокий,

                           Но как же так: я вижу свет,

                           Мне без него так одиноко.

     Слушает песню невеста, слушает ее жених, завороженные ею, молчат все присутствующие на свадьбе казаки и цыгане. Не сводя глаз с невесты и жениха, весь подался вперед капитан. Старый цыган Данила внимательно смотрит на него, то и дело переводя взгляд на жениха и невесту. Солист афганского оркестра продолжает между тем петь:

                           Он то исчезнет, этот свет,

                           То вдруг опять внезапно подступает,

                            И белый снег он в вешний цвет

                            Каким-то чудом превращает.

      Стрый цыган Данила замечает, как побледнело лицо капитана. Вдруг, когда солист заканчивает песню словами о надежде, которая светит ему из тьмы ночи, капитан срывается с места, по длинному проходу между столиками идет через весь зал и останавливается перед невестой и женихом. Едва заметным жестом приказывает своему солдатскому оркестру:

       – А теперь наше танго. – И, поворачиваясь с полупоклоном к невесте, спрашивает у жениха: – Невесту не возбраняется на танго пригласить?

       Не дождавшись ответа замешкавшегося жениха, невеста в фате и в джинсах поднимается из-за стола.

       – Не возбраняется. – Как вдруг она отшатывается от капитана, когда тот уже кладет ей руку на талию: – Это ты?

       – Это я, – в тон ей отвечает капитан.

     Звучит мелодия жестокого афганского танго. Все смотрят на главного коневода в фате и капитана с орденом Красного Знамени на гимнастерке, которые танцуют под эту мелодию, не сводя друг с друга глаз. Вполголоса, так, что никто другой не может слышать, они разговаривают между собой:

      – Откуда? – спрашивает невеста в джинсах.

      – С того света, – отвечает капитан.

      – Ни одного письма за два года.

      – Оттуда не ходит почта.

      – Но как-нибудь ты мог передать?

      – Из плена не с кем передать.

      – Я же тебя еще тогда просила свадьбу сыграть.

      – Вот и хорошо, что не сыграли. Ты совсем свободна теперь.

      – Где же ты, Ваня, был целых два года?

      – Есть на земле такой город Пешавар. Когда-то давно это была Индия. А из Индии, как ты знаешь, в один прекрасный день всех цыган прогнали по свету бродить.

      – И чем ты теперь занимаешься, Ваня?

      – Тоже по свету брожу. Наши песни вожу со своими солдатами.

      – Хорошие, Ваня, песни.

      – Да, видно, и песням теперь верить нельзя.

      – А кому же можно верить, Ваня?

      – Это ты должна лучше знать. Или у своего жениха спроси. Это правда, что он племянник хозяина этого терема?

      – Ты, Ваня, не трогай моего жениха. Он ни в чем не виноват. Хороший он парень.

     – Конечно, ты только за хорошего могла согласиться пойти. Здесь только хорошие оставались, а все плохие остались там.

     Звучит мелодия жестокого танго. Примолкли гости. Слезы катятся у некоторых по щекам. Им ничего не слышно из тех слов, которыми обмениваются невеста-коневод и капитан, но они что-то чувствуют. Внезапно жених вскакивает из-за стола и останавливает танец своей невесты с капитаном.

      – Хватит, Татьяна. Пусть этот капитан уступит мою невесту мне.

      Обрывается мелодия жестокого танго и во всеобщей тишине четко разносятся слова капитана:

      – Уступаю. Племяннику хозяина этого ресторана все должны уступать.

      Невеста протестует:

      – Ваня, не надо. Он ни в чем не виноват.

      Капитан соглашается:

     – Да, да, во всем виноват только я и они. – Он указывает на солдат, которые со своими инструментами спускаются со сцены и идут по проходу к выходу. – И те, которые остались там. Пойдемте, герои позорной войны. Нас здесь не ждали. Да и метель уже улеглась.

​

 

     Во главе со своим командиром солдаты проходят сквозь ряды столиков к выходу и за ними закрывается дверь. Невеста в фате и в джинсах бросается вслед.

      – Ваня! Подожди! Я тебе должна сказать…

      Жених, догоняя ее уже у самой двери, удерживает:

      – Успокойся, Татьяна.

      Ему на помощь приходит хозяин ресторана, старый цыган Данила, который громко объявляет:

      – Свадьба продолжается. Музыканты, займите свои места. Жених и невеста, вернитесь за свой стол.

      Вдруг невеста решительно и громко заявляет:

      – Нет! Свадьба откладывается. Не спешите, дядя Данила. Я знаю, почему вы так спешите. Конечно, ваш племянник ни в чем не виноват. Но он ждал меня целый год. И еще согласен подождать. Правда, Данила? Простите, дорогие гости, свадьба закрывается.

      Всеобщий шум, ропот.

      С улицы доносится рев мощного КамАЗа. Перед ним опять расстилается зимняя дорога, сверкает голубизной снег. Но вьюга улеглась, и в степи стало совсем тихо. Только как эхо звучит мелодия песни: "По всей земле одна метель…"

​

 

      – Здесь притормози, – говорит водителю КамАЗа капитан. – А потом без остановки на конезавод.

      – Давайте вас до дома доставлю, – предлагает водитель, останавливаясь возле поворота в хутор.

      – Наверх машина сейчас не поднимется, скользко, – говорит капитан. – Я тут мигом спущусь. Ну, смотри, довези ребят в целости. Пусть меняются в кабине. Я их потом догоню.

     Выпрыгнув из кабины, капитан заглядывает на прощание под брезент в кузов. Там, тесно прижавшись друг к другу, спят солдаты. Голова кого-то лежит на плече у товарища, другой откинулся на скамье навзничь, третий уткнулся лицом в колени. Спят все солдаты. Капитан махнул всем сразу на прощание рукой и стал спускаться от шляха с чемоданчиком под гору. КамАЗ взрокотал, и вот уже его красные огоньки замерцали, удаляясь по шляху между лесополосами.

​

 

     Всюду улеглась метель. К утру снег сверкает под солнцем до рези в глазах. Еще совсем рано, но над кузницей уже курится дым. И, несмотря на мороз, дверь распахнута настежь. Будулай и его подручный молотобоец Иван в отблесках пламени суетятся вокруг наковальни и горна. С самого утра дышит кузня огнем и звучит всплесками металла под большим и под малым молотами. Будулай с подручным переговариваются между собой:

      – Нет, Иван, это только мать у меня цыганка, а отец русский. Так мне бабушка говорила. Хотя он черноволосый был и кочевал всю жизнь вместе с табором. Фамилия его была Романов. Но сам себя он называл цыганом. Один раз я слышал, как вожак назвал его русским цыганом.

      – Русский цыган? – удивляется его подручный.

     – Меня так звали в нашем кавкорпусе. У цыган каких только кровей не намешано. С тех пор, как их прогнали из Индии, они кочуют по всей земле. Берут себе в жены русских. Да, да, Иван, так тоже бывает. Да и русские на цыганках женятся. И чистокровные цыгане часто берут себе русские фамилии. Вот и получается – русский цыган. Ты сам знаешь, Иван, русские немцы тоже есть.

      – У меня мать русская. Ее из-за этого и не стали выселять. А отец немец. А что такое – казак?

    – Казаки тоже разные бывают. Среди них и русские попадаются, и татары, и калмыки. Все переварились в одном котле. В нашем Донском кавкорпусе казаками всех называли.

      – А вам на фронте приходилось немцев убивать?

    – Я в разведке служил. На своей спине приносил в штаб языков, иногда приходилось и кинжал в ход пускать. Но пленных не трогал. Тот, кто попал в плен, уже не враг.

      – А другие трогали?

    – Бывало, Иван. Но то сгоряча. Если заставали факельщиков, когда они перед отступлением запирали в хатах и поджигали людей. Стариков, женщин, детей.

    – За это надо было на месте убивать, – между ударами молота говорит Иван. – Отец пишет, что когда он отсеется в Казахстане весной, вернется, и нам тогда с Машей можно будет свадьбу сыграть. Вот как получается: вчера русские и немцы были врагами, а сегодня уже родня.

     – Нет, Иван, русские и немцы никогда не были врагами. Им нечего было делить между собой. Ты и сам знаешь, кто их друг на друга натравил.

     С порога мужской голос спрашивает:

     – Будулая Романова можно повидать?

    Будулай подходит к двери. На пороге стоит мужчина в тулупе и в серой шапке, заломленной набекрень. Из-под тулупа выглядывают красные лампасы.

     – А кому он понадобился?

     Мы всем казакам и кто в Донском корпусе служил перепись ведем.

     Будулай улыбается:

     – Мне уже поздно в казаках ходить.

     – Будем и ветеранов корпуса на казачий круг собирать.

     – Зачем?

     – Пора атамана выбирать. Ветераны, которые с вами служили в корпусе, уже называли и вас.

     – Нет. – Будулай качает головой. – Атаманом надо молодого выбирать. Мне уже поздно в начальниках ходить.

     – А молотом махать еще не поздно.

     – Для меня это привычное дело.

     – Но все-таки мы приглашаем вас на казачий круг, Будулай Романов.

    И, откозырнув, казак исчезает так же быстро, как он появился. Будулай возвращается к наковальне и говорит своему подручному:

    – Вот тебе и ответ, Иван, кто такие казаки. Вчера они и сами не вспоминали, кто они, а сегодня жизнь заставила их вспомнить.

     – Как заставила? – недоумевает подручный.

   – Как тебе объяснить… – Будулай долго выковывает молотком длинный железный шкворень, зажатый в кузнечных клещах. – Я же говорил тебе, что среди казаков всякие нации есть. Казаки это такие люди, которые всегда на границах службу несли. Россию сторожили. Теперь получилось, что опять понадобились они. Вот и при Сталине долго терзали казаков, а когда Гитлер напал на нас, сам же Сталин и вспомнил о них. По его приказу и казачьи корпуса стали создаваться.

     – Так то была война.

     – Тогда было легче, Иван. Все знали, что воевать нужно с Гитлером, а теперь никто не знает, с кем. Все нации друг на друга натравили и хотят разломать страну на куски. Вот и забеспокоились казаки, чтобы ее неделимой оставить. Это я так думаю, Иван. А кто-нибудь, может, и по-другому. Жизнь покажет. Среди казаков тоже разные люди есть. Когда-то их на белых и красных делили. Теперь вот опять делят на своих и чужих. А по-моему ни своих, ни чужих не должно быть. Или ты не согласен, Иван?

     Его подручный немедленно отвечает:

     – Вы еще спрашиваете. Плохо всем – и старым, и молодым, когда вражда между людьми. Если казаки против вражды, то, значит, надо вам на атамана соглашаться. Вы все-таки на войне были. Кого же они тогда послушают, как не вас? Без таких, как вы, они могут расколоться и дров наломать.

    – Да, Иван, когда раскол между людьми, хорошего ждать не приходится.

    – А у вас фронтовая форма с лампасами сохранилась?

    – Нет, Иван. Отвык я уже от лампасов.

    – Между прочим, очень красивая форма. Я когда ездил в Волгоград выпускные экзамены в институте сдавать, видел, как казаки ехали на конях в своей форме.

     – Понравилось тебе?

     – Марии тоже понравилось.

     – Вот и записывайся, Иван, в казаки. Будешь на свадьбе с лам­пасами.

     Иван смеется:

     – Немецкий казак?

     – Смотря как считать. Если по матери, то русский, а по отцу – немецкий. Смотря как сам себя считаешь.

     – А вы как считаете?

     – Я считаю, что из тебя получится цыган. У меня когда-то тоже молотобоец был Иван. Ты русый, а он совсем черный, как грач, хоть и русский. Но с металлом умел разговаривать как настоящий цыган.

​

 

    Клавдия Пухлякова одна в доме. Что-то вяжет, надев очки. Большая серая собака спит в углу возле нее. Вдруг она, вздрогнув, поднимает уши, и волчий загривок ее начинает шевелиться. Скрипят ступеньки под торопливыми шагами. Дозор с резвостью молодого бросается к двери и останавливает на пороге вошедшего человека, положив ему лапы на плечи.

     – Не забыл, Дозор? – не то смеющимся, не то рыдающим голосом спрашивает тот.

     Вскакивает из-за стола Клавдия, роняет на пол вязание.

     – Сыночек!

     Иван Пухляков, капитан, обнимает ее за плечи.

     – Мама! Мамочка моя!

     Она поднимает к нему лицо.

     – Что же ты плачешь, Ваня?

     – А ты?

     – Матери всегда плачут, когда провожают и встречают детей. Ваня, ты уже вернулся? Ты здесь?!

    – Здесь я, мама, здесь. – Иван Пухляков гладит мать по волосам и слезы текут по его щекам. – Но она не дождалась меня, мама.

     – Я знаю, Ваня. Я ездила к ней на конезавод. Она думала, что ты ее забыл.

     – Лучше бы мне, мама, не возвращаться.

     – Как тебе, Ваня, не стыдно. У меня, кроме тебя, никого не осталось.

     – Ты, мама, всю жизнь умела ждать.

     – Только все это было напрасно, Ваня.

     Теперь уже он успокаивает мать, вытирает на ее щеках слезы.

     – Теперь ты уже не одна. Я больше никуда не поеду. Отвоевался я, мама.

    – Живой ты, живой пришел. Летом всей семьей соберемся. Нюра приедет с мужем и с детками. Сынок у нее недавно родился, а дочушка уже в восьмом классе учится.

     – Как она назвала его, мама?

    – Как отца. – Клавдия запнулась только на какую-то долю секунды, взглядывая на большой увеличенный портрет на стене. – Андрей Андреевич будет.

     Взглядывает на портрет и Ваня.

     – Нюрка вся вылитая в отца.

     – Да. Она в их родню пошла.

     Ваня переводит взгляд на противоположную стену, на которой висит другой увеличенный портрет и подходит ближе, не спуская с него глаз.

      – Странно, мама: какая-то цыганка в степи меня Будулаем назвала. ...Он тебе не пишет?

      Клавдия качает отрицательно головой:

      – А что он может написать?

      – Сказано – цыган, – говорит Ваня и круто отворачивается от портрета Будулая на стене.

​

 

    Между тем из-под стога ячменной соломы, к которому прижалась кибитка, из теплой глубокой ямы, вырытой в середине стога, вылезает женщина с соломинками в волосах. Светает в степи. Большим гребнем с изумрудными камешками она расчесывает волосы. Розовое солнце, встающее над степью, поблескивает камешками на гребне. Уткнувшись мордами в стог, жуют ячменную солому лошади. Заглядывая под стог в яму, Шелоро окликает мужа:

      – Егор! Егорушка!.

      В ответ молчание.

    Тогда она, пошарив в кармане кофты, достает оттуда игрушечную детскую свистульку и длинной милицейской трелью оглашает степь. Мгновенно из ямы под стогом выскакивает взъерошенный лохматый Егор и бросается к лошадям. Он уже стремительно отвязал рыжую кобылу и вскочил на нее, когда хохот Шелоро доносится до его ушей:

     – Правильно, Егорушка, скорей беги, бросай детишек и жену. Милиция на хвосте!

     Опомнившись, Егор взмахивает длинным кнутом.

     – Стерва, твою мать! Я тебе покажу милицию!

     Взвизгнув, Шелоро уклоняется от кнута и, отбежав за кибитку, выглядывает из-за нее.

     – А под стогом ты меня ласточкой называл.

     – Дура! Опять мне двойню подбросишь. Каждый раз после этого по двойне катаешь.

     Он уже слез с лошади и засунул кнут за голенище сапога.

     – Нет, Егорушка, это не я виновата, а ты. Мне уже давно бы не надо рожать, а у тебя все еще кровь играет. Оно само так получается. Должно быть, потому, что ячменная солома очень духовитая и теплая – вон и лошади ее не хуже степового сена едят. От того и двойни получаются.

   – Ладно. Давай-ка будем возвращаться на конезавод. Не то генерал Стрепетов возьмет и отдаст кому-нибудь наш коттедж.

     Шелоро возмущается:

    – Не имеет права. Я – мать-героиня. – Она распахивает кофту и похлопывает ладонью по медалям на груди. – Да и внуков у меня уже, считай, семь: Настя вот-вот двойню родит. Не посмеет твой генерал.

     – Откуда ты знаешь, что двойню?

     – У меня в первенцах тоже двойня была. А Настя вся в меня.

     – Детишки уже за нами соскучились. Продленка не мать родная.

     – У них в школе директорша добренькая. У самой четверо своих. Наберет в магазине конфет и печенья и раздает всем детишкам. И своим, и чужим. И книжки им всякие читает. Она же и продленкой заведует. Детки у нее завсегда сытые. Еще и с собой пирожков или булочек даст. Ну а козу они сами подоят. Не маленькие уже.

     – Ну да, не маленькие. – Егор запрягает лошадей и садится в седло новой рыжей кобылы. – А ты у меня не мать, а кукушка настоящая. Подбросила своих детей чужим людям – и радуешься.

     – Радуюсь, потому что ты любишь меня, Егорушка. Столько лет вместе живем, а ты все как молодой жеребец меня обхаживаешь. – Она устраивается на передке кибитки, натягивает вожжи. – После такой ночи я себя снова молодой почувствовала. Спасибо тебе, Егорушка.

      – Надо будет запомнить эту скирду, – говорит Егор слегка смущенно. – Сколько их уже было, а все как в первый раз.

      – Запомни, Егорушка.

     Шелоро снова оглашает степь трелью. Рыжая кобыла под Егором дергается вперед и он едва успевает заломить ей поводьями шею. Встает над степью солнце. Егор прокладывает по заснеженной дороге копытный след. Шелоро погоняет лошадей. После мощного КамАЗа кибитке легче двигаться по глянцевито сверкающей колее. И вот уже с уст цыганки срывается песня. Ослепительно сверкает зимняя утренняя степь. Красные ягоды шиповника, задержавшиеся на кустах, вспыхивают под солнцем, как огоньки. По обочинам дороги расхаживают грачи и вороны, выклевывая что-то на стоянках, где заночевавшие шоферá жгли костры и согревались русской водкой у огня. Уехавший вперед кибитки на лошади Егор останавливается, поджидая Шелоро. Спрыгнув с седла, привязывает лошадь за поводья кибитки и взбирается на сиденье рядом с Шелоро.

      – Там у нас больше нечего пожевать? – спрашивает он заиски­вающе.

      – Кроме этого ливера ничего нет, – доставая из сумки под ногами кружок колбасы и краюху хлеба, говорит Шелоро.

      - Под этот бы ливер…

      Егор ударяет щелчком по горлу.

      Когда Шелоро запускает к себе в карман руку и достает бутылку, глаза у него становятся круглыми:

      – Откуда?!

      – Пока ты со своей кобылой милицию развлекал, я у них в будке нашла.

     – Ласточка ты моя. – Егор отпивает прямо из горлышка бутылки и закусывает водку ливерной колбасой. – Что бы я делал без тебя?.. – Он вдруг перестает жевать. – А детишкам осталось что-нибудь?

      – Ну, а ты как думал? Ты бы лучше спросил у своей жены, оставила ли она для себя.

      Он немедленно протягивает ей колбасу с хлебом со словами:

     – Правильно, Шелоро. Учи своего мужа, воспитывай. – Он протягивает ей и бутылку с водкой. – Отхлебни и ты глоток. Замерзла?

    – Ты что же хочешь, чтобы из этой двойни у нас два алкоголика вышли? А как ты думаешь, Егор, почему и казаки и цыгане со всей донской степи съехались на наш конезавод? – неожиданно спрашивает она.

     – От тоски, – незамедлительно отвечает Егор, продолжая расправляться с ливерной колбасой.

     – Какой такой тоски?

    – По коням. Казаков тоже лишили коней. Раньше они на службу уходили на своих. И цыганам запретили кочевать. А как же им еще коней держать и зачем? У казаков и цыган вся жизнь проходила в дороге. Вспомни, как они в своих песнях поют: «Ехали казаки со службы домой…». Это у казаков. А у наших цыган…

     Опережая его, Шелоро подхватывает:

     – «Ехали цыгане с ярмарки домой…».

     – И мы, и они всю дорогу были в седлах и на колесах. Как и цыган, казаков тоже притесняли. Только во время войны они опять вырвались вперед. Вспомнили о них. Ну а цыганам тоже пришлось в коннице служить. Как, например, мне. Вот почему и на конезаводы потянулись.

    – А вдруг, Егор, правда, что и до конезаводов доберутся? Колхозам и совхозам уже приходит конец. Настрадались, говорят, и хватит.

   – Надо было раньше, чтобы не страдали. А когда уже настрадались, зачем же теперь ломать? Так можно и всех племенных конематок с жеребцами на мясо пустить. Говорят, здесь какой-то с деньгами цыган уже скупает коней. С какой-то германской не то фирмой, не то фермой хочет в табунной степи свои порядки завести.

     – Неужто и наш конезавод продадут? – испуганно спрашивает Шелоро.

     – Пока начальником генерал Стрепетов, хоть он совсем и старый уже, не продадут. Ему предлагали уже вместо коней овец на табунных лугах пасти, так он всех министров в Москве перехитрил.

     – Это когда мы цыганские и казачьи концерты для них давали. Меня тогда один министр из Москвы целовал при всех.

     – Ради этого целуйся с кем хочешь, – великодушно разрешает Егор.

   – А правда, говорило цыганское радио, будто это хозяин того самого ресторана, где теперь гуляют свою свадьбу Татьяна с Данилкой? Будто это Будулаев родной дядька и зовут его Данилой?

     – Не может быть, чтобы у Будулая такой дядька был. Правда, какой-то Данила еще до войны с их табором кочевал, но теперь он уже совсем старый должен быть.

     – Если при больших деньгах, то и старость нипочем.

    – Вот, должно быть, погуляли сегодня ночью на свадьбе и цыгане и казаки. – Егор завистливо вздыхает. – Со всей степи съехались.

     – А кто тебе мешал тоже погулять?

     – Да кто же, как будто не знаешь. Эта самая рыжая кобыла – я вокруг Придонского табуна почти неделю кружил. Пока ты с детишками в Бессергеневке у матери гостевала.

     – Вернемся домой, больше никуда не поеду, Егор. Хоть не зови. Да и деток хватит на чужих людей бросать.

    – Так я тебе и поверил. – Егор ухмыляется. – Не успеют два-три месяца пройти, как ты уже раскидываешь карты на подоконнике: «Нам, Егор, опять дорога предстоит. Иди, отпрашивайся к генералу». Это тебя все время кровя кочевать тянут.

     – Да, Егор, тянут. Нам без этого никак нельзя. Пусть какие-нибудь домашние курицы и петухи по своим куткам сидят, а мы люди вольные. Вот хоть и холодно, и голодно, а проехались с тобой по степи – и на душе лучше стало.

     – Не все то лучше, что лучше. Двойнятам на этот год в школу идти, а они еще буквы не знают. Потому как ты их все время за собой таскаешь.

    – В школе и научат. – Шелоро оглядывается в глубь кибитки, где спят ребятишки, черные и русоголовые. – Ишь, намаялись как. Хорошо, я догадалась бабушкину перину с собой взять. А ты еще смеялся надо мной, Егорушка: дождь, дескать, на дворе и вообще уже скворцы прилетели, а ты все перину за собой таскаешь.

     – Ну и смеялся, так что же? Не плакать же мне из-за того, что эта последняя двойня не моя, – неожиданно заявляет Егор.

      – А чья же?

      – Как приедем, сразу уволишься из ветлечебницы. Слыхала? И чтобы никаких отговорок.

    – Ну а где же мне тогда овса для твоей рыжей кобылы брать? Сам, что ли, пахать и сеять будешь? Надо бы мне обидеться на тебя, Егор, кабы ты был не такой дурной. Ко всем штанам ревнуешь. Вырастет эта двойня, потемнеет, и ты опять будешь в дураках ходить. Еще будешь хвалиться своей женой, что она самая верная цыганка из всех.

      Егор протягивает руку и дотрагивается до колена Шелоро:

      – Ласточка ты моя. Лучше тебя на всем свете нет.

​

 

      Вдруг врывается в дом Клавдии Пухляковой, которая угощает с дороги сына, Екатерина Калмыкова.

      – Не состоялась! Разъехались! – кричит она с порога. Увидев Ваню, бросается к нему. – Приехал? А никаких следов от машины не было у ворот. Здесь будем целоваться или потом ко мне в гости зайдешь?

      – Здесь, здесь.

      Ваня целует ее в обе щеки.

      Клавдия перебивает их:

      – Что не состоялось?

   – Да свадьба. Я же говорила тебе: не будет ее. Не пара они. Ко мне заезжала машина с Сальского конезавода. Отогрелись и дальше побежали. Говорят, отказалась невеста от свадьбы. Пусть, говорит, жених еще с год походит за мной. А сейчас по горе от этого терема целая колонна машин двинулась. Что ты, Ваня, на это скажешь? Как будто это совсем не касается тебя.

      – А почему это должно касаться меня? – сурово спрашивает Ваня.

     Мать пристально смотрит на него, побледневшего, изменившегося в лице. Екатерина Калмыкова искренне удивляется:

     – Тебя там в Афгане не контузило? Может, как Будулай, память потерял?

     – Ничего я там не терял. И здесь пока не нашел.

     Мать до слез в глазах смотрит на него. Но Екатерине некогда это замечать.

    – Недаром говорили, что эта Татьяна, как ведьма на помеле. Не знает никто, что она может вытворить через пять минут. Ждала, ждала Ваню – как вдруг решила выскочить за Даньку. Созвала гостей на свадьбу и опять номер выкинула. Слава богу, Ваня, что ты там на войне от нее отвык.

     – А кто это вам сказал, что я отвык?

     – Почему же ты цельных два года о себе вестей не подавал?

     – Ваш отец где пропал?

     – На войне.

     – Знаю, что на войне. Но где?

     – В плену. Как окружили их под Харьковом, так и канул. Как в воду с яра.

     – Ну вот. Окружали не только немцы.

     – Неужто, Ваня, ты у душманов в плену побывал? Целых два года, что ли? – говорит Екатерина с испугом.

     Ваня молча надевает армейский бушлат.

     – Ты куда? – спрашивает мать.

     – Пойду покурю.

     Опять вмешивается Екатерина:

     – Ты же не курил никогда.

     – Начинал и спалил скирду. А мать меня вожжами отходила. Но там меня некому было пороть.

    И Ваня выходит на крыльцо, прикрыв за собой дверь. Долго светится огонек его сигареты, вьется над ним табачный дым. Вернулся сын с афганской войны домой, к родной матери…

​

 

     Совсем рано утром во дворе дома, где теперь живут Будулай с Галей и с дочерью, стучит молоток, визжит пила. Перед тем как уйти в кузню, Будулай занимается ремонтом забора, лезет по лестнице на крышу, чтобы прибить оторванный ветром лист шифера. Он видит сверху, что Галя идет через весь двор к сараю доить корову. Она спустилась со ступенек с чистым ведром, как зрячая, едва коснувшись рукой перильцев крыльца, и идет к сараю, спокойно и уверенно шагая, словно человек, которому здесь знакомо с детства все – каждая ямочка на тропинке, каждый бугорок. Со стороны вряд ли кто усомнится, что этой женщине дано порадоваться и красотой ясного светлого утра, и тому, что во дворе в руке ее мужа весело стучит молоток, и что вообще все радует ее зрение и слух.

      Но Будулай, поспешив спуститься с лестницы, все-таки перехватывает у нее из рук ведро.

     – Я же тебе говорил, Галя, что еще на фронте научился доить корову. Когда мы отступали, хозяева побросали свою скотину, а солдаты ловили коров и доили. А в Румынии и в Венгрии сами добывали себе на брошенных усадьбах молоко.

      Галя смеется и поднимает к нему лицо с глазами, о которых никто бы не сказал, что они незрячие.

     – Ты все еще думаешь, что я могу споткнуться или на что-нибудь наткнуться, упасть, – говорит она, крепко уцепившись за дужку ведра. – А я за это время и в доме, и во дворе научилась ходить, как будто все вижу вокруг себя. Я и тебя, Будулай, сейчас вижу. – Она смотрит на него своими незрячими глазами и ласково и мягко касается кончиками пальцев его лица. – Я сперва совсем не узнавала тебя, а теперь уже опять начинаю узнавать. Вот так и женщинам ворожила по морщинкам на руках, все-все угадывала, и они мне за это муки приносили, яиц, а иногда и какую-нибудь одежонку для Машеньки. – Она, продолжая ощупывать его лицо, вздыхает. – Да, мы с тобой совсем постарели, Будулай. Наверное, скоро бабушкой и дедушкой будем. Ты что-нибудь заметил у Маши?

      – Не беспокойся, Галя. Иван надежный парень, хоть и моложе нашей дочери. Но они любят друг друга – и это сгладит разницу.

      – Ты думаешь? Да, Мария засиделась. Все из-за меня. Был тут один. Цветы ей дарил, конфеты дорогие. Завербовался на север и Марию с собой звал. Да куда же она от меня? – Галя вздыхает. – Хорошая у нас с тобой дочка выросла, Будулай. А вот сынок… – Она снова вздыхает. – Сынка у нас Господь отнял, царство ему небесное. Нет, ведро я тебе не отдам, – говорит она уже совсем другим тоном. – Еще не хватало, чтобы ты дома корову доил, а потом шел в кузню молотком стучать. Не твое это дело. Твое дело взять кружку и подождать, пока я налью тебе парного молока.

      И вот уже Будулай опять в кузне, у наковальни, освещенной пламенем. Его будущий зять, Иван, за молотобойца. Опять между ними идет тихий неспешный разговор.

      – Не могу ответить на твой вопрос, Иван, потому как сам не знаю. Что-то я совсем отбился от берега. Я уже одному моему помощнику, только не русому, а черному, как грач, обещал, что больше никуда не тронусь с места и не сдержал своего слова. Вон меня куда занесло.

       – Места у нас здесь хорошие – степь. Можно хоть коней, хоть овец разводить, – говорит ему будущий зять.

       – А жить мы где будем? Вернется прежний хозяин, и надо будет ему этот дом отдать. Конечно, подремонтировать его придется к тому времени. А нам так или иначе нужно уезжать.

       – Зачем же уезжать? У нас дом большой, будем все вместе жить.

     – Это с кем же вы собираетесь жить? – вдруг с порога раздается голос. – Маша в полушубке, раскрасневшаяся от мороза, стоит на пороге настежь распахнутой двери. В проем двери видны запряженные парой лошадей сани. – Еду к Красный Кут роды принимать. Мать передала вам по жареному цыпленку. Ешьте, пока не отощали совсем.

      Она отдает Ивану сумочку с едой.   

      – Тебе, Маша, уже пора перестать ездить, – говорит Иван. – Проси себе в районе подмену и уходи в отпуск.

     – Боишься рожу прямо на дороге и принесу тебе в подоле? – Мария смеется. – А что, может и так случиться. Я же цыганка чистокровная.

      Впервые весело смеется и Будулай:

      – Да вдруг сразу двойню. Мальчика и девочку.

      Теперь смеются все втроем. На прощание Маша говорит:

      – На одной коленке будешь, дедушка, маленького Будулайчика качать, а на другой Галочку.

    Еще через минуту дробный цокот копыт раздается у кузницы и удаляется вместе с шелестом полозьев по снегу. Провожающий с порога кузницы Марию ее будущий муж, возвращается к наковальне и видит, что Будулай, отвернувшись в угол кузницы, судорожно вздрагивает спиной.

      – Надо нам выйти на воздух. Этот уголь совсем никуда – отравиться можно.

      Будулай, не поворачиваясь к нему, кашляет и сквозь кашель с перерывом отвечает:

      – Да нет, это я сам виноват. Когда-то наглотался другого дыма еще на войне. До сих пор выходит.

      Когда он поворачивается к будущему зятю лицом, тот видит, что оно совсем бледное и глаза как-то странно блестят…

​

 

     Клавдия Пухлякова снимает с вешалки полушубок. Закутывается в теплый платок, надевает на плечо двустволку и зовет старую собаку, которая дремлет на подстилке в углу:

       – Айда, Дозор.

       Но Ваня решительно заступает ей путь:

       – Я тебя больше не пущу. Не могли никого другого найти на острове сторожевать.

       – Меня, Ваня, никто не заставлял.

       – За это он, конечно, каждый месяц тебе по почте благодарность шлет, – говорит Ваня иронично.

       – У каждого своя жизнь, Ваня. Давай больше об этом не говорить.

       – А ты в гости меня возьмешь? – спрашивает Ваня уже примирительно.

       – В гости возьму.

      Обледеневший лес на острове сверкает под лучами солнца, которое уже высунулось из-за больших деревьев. Клавдия с Ваней по льду переходят через рукав Дона на остров. Серая собака отстает от них, но идет по следу, иногда останавливаясь, торчмя поставив уши и взлаивая.

      Клавдия говорит сыну:

      – Я своим хуторским браконьерам поразбивала из ружья фары и они забыли сюда дорогу.

      – А неместные наведываются?

      – Их еще Будулай отучил от этого дела.

    Дорога, протоптанная в снегу, приводит к блиндажу. Ваня входит туда за матерью, осматривается и с удовлетворением говорит:

     – У тебя здесь все побелено и прибрано.

     Но Клавдия возражает:

     – Я ничего не меняла. Как было, так и осталось.

     – Нет, мама, этих портретов тут раньше не было. Я помню. Я хорошо помню.

    – Знаешь, с ними как-то веселей, – виновато говорит Клавдия. – Конечно, я с Дозором разговариваю, когда обхожу остров, но больше ни одной души.

     Ваня медленно переводит взгляд с одного портрета на другой.

     – У тебя тогда в кукурузе кто раньше появился? Нюра или я?

     – Нюра первая родилась, – говорит Клавдия, помедлив, но не пряча глаз от взгляда сына.

     – И никого с тобой не было, да?

     – Одна старуха Лущилиха. Но она давно умерла.

     Ваня внимательно разглядывает портреты на стенах блиндажа.

     – Какого это было числа? – спрашивает он неожиданно.

     – У тебя в метрике все записано.

     – И неужели там оказались только вы двое?

     – Я уже потом узнала, что немецкий танк наехал на цыганскую кибитку и всех, кто там был, раздавил.

     – А кто тогда на кукурузном поле сторожевал?

    – Дедушка Муравель. Он теперь уже совсем старый. Заговариваться стал. Да и пора уже. На двух войнах побывал и вина не одну бочку выпил.

     – Он все там же под кручей живет?

   – С бабушкой Махорой вдвоем. Это уже у него четвертая жена. Всех остальных схоронил. Несмотря на то, что с протезом, выносливый оказался старик.

   Вдруг Дозор взлаивает, выскакивая из блиндажа. Ваня хватает ружье и выходит за ним следом. Клавдия вдогонку кричит:

      – Не стреляй, Ваня!

      Она в тревоге выскакивает из блиндажа.

      – Ты, мама, все еще думаешь, что я совсем глупый у тебя, – говорит он сердито. – А я там ротой командовал. И зря не стрелял. Разве можно зря стрелять?

      Клавдия вдруг говорит:

     – Расскажи, Ваня, как ты в плен попал и что там сделали с тобой. Откуда у тебя такие шрамы на спине? Я видела, когда ты во дворе умывался. В другой раз в доме умывайся – нельзя раздетому на морозе стоять.

     – Не бойся, мама, после афганской жары никакие морозы меня уже не возьмут. Твой сын совсем уже вырос, даже постареть успел, и больше не собирается воевать.

      – Но я все равно боюсь, Ваня. Уже совсем близко воюют. У нас казаки стали с ружьями ходить. Женщине вечером из дому опасно выйти одной.

     – Ну вот, а ты собираешься до конца жизни с этой старой двустволкой остров сторожить. Не пущу я тебя больше, мама, сюда. Съезжу в станицу в правление и попрошу, чтобы назначили комендантом острова меня. Сам буду столетние дубы охранять.

      – Ни тебе, Ваня, ни кому-нибудь другому я этот остров не отдам, – твердо говорит Клавдия.

     – Хорошо, мама, можешь не отдавать, – неожиданно соглашается Ваня. – А у тебя в сумке есть что-нибудь для меня? Давай вместе позавтракаем. Вдвоем. Нет, вчетвером. У тебя здесь и чисто, и тепло, как дома. А когда я его здесь нашел, холодно было. Он так и не узнал меня. Как будто в первый раз увидел. Ты не знаешь, мама, где ему могли так память отшибить?

    – Не знаю. Сам он об этом никогда не говорил, а спросить я не решилась. Ешь, Ваня. – Из большой сумки она выкладывает на дощатый столик вареные яйца, печеную картошку, луковицу, пирожки. – Он пирожки с картошкой и с капустой больше всего любил. – Оборачиваясь к двери, она бросает один пирожок помахивающей хвостом собаке: – Лови, Дозор.

      – Ну что ж, давай любимые этим драгоценным цыганом пирожки есть.

      У Вани обиженное лицо.

      – Не надо так говорить, Ваня.

      – А как я сказал?

      – Он тебе не этот цыган…

​

 

      На конезаводе возле корчмы Макарьевны нет ни одной машины, а только подседланный привязанный к стволу акации конь. Макарьевна выговаривает главному коневоду Татьяне, которая живет у нее на второй половине дома:

      – Ты, похоже, совсем осатанела, Татьяна. Где же это видано теперь одной по степи на лошади скакать?

      Татьяна, натягивая джинсы и подпоясываясь широким ремнем, отвечает:

      – А что же мне адъютанта с собой брать? Он и так уже сколько лет за мной, как иголка за ниткой. И на машине сейчас по такому снегу не проехать. Мне на всех отделениях до вечера надо побывать. Конематки жеребиться начинают, глаз да глаз нужен.

     – Я и говорю – совсем сдвинулась. – Макарьевна крутит пальцем у виска. – От такого жениха отказалась. Он при тебе действительно был как адъютант.

      – Я, бабушка, не отказалась, а просто отложила свадьбу.

      – И надолго?

      – Видно будет. Кто столько лет ждал, еще подождать может.

    – Ну да. А там его какая-нибудь городская краля подхватит. Или он сам ее попутно в кабину своего самосвала подберет. Да ты знаешь, от какого жениха ты отказалась? У его дядьки Данилы такие деньги, что он скоро здесь все конезаводы скупит.

      – Вот то-то и оно. А для этого ему надо было своего внучатого племянника на главном коневоде нашего конезавода женить. Нет, конечно, Данька в этом ни капельки не виноват. Он еще сам как жеребенок – не видит и не знает, кроме своей Татьяны, ничего. Но дядька его далеко вперед умеет смотреть. Через племянника к коневоду, через коневода к генералу. И так от одного конезавода к другому всю табунную степь скупит.