​

      Наутро все это представилось ей в совсем ином свете, и она уже никого не могла винить, кроме самой себя. Ей теперь уже не столько волос своих было жаль, сколько того, что за эти годы она, оказывается, успела настолько обабиться, что незаметно для самой себя превратилась в одну из тех жен, которые, если бы на то их воля была, за ручку водили, а то и совсем на цепи держали своих мужей, запечатывали им своими ладошками рты, чтобы они не смогли с какой-нибудь другой женщиной слова сказать, и завязывали глаза платочком, чтобы они, чего доброго, не взглянули на кого.

      Ее в холодный пот бросило от этих мыслей, и она содрогнулась от отвращения к самой себе. Господи, да пусть смотрит на кого угодно и сколько угодно, мало ли он с какими женщинами в колхозе встречается за день! И разговаривает с ними и шутит, и, бывает, они даже заигрывают с ним - какие бы они казачки были, если бы не заигрывали! И при этом он не вправе унизить их своим пренебрежением или обидеть высокомерием. Какой же будет он председатель, если не сумеет и принять  шутку и повернуть ее так, что женщины потом из шкуры вылезут, а исполнят все, о чем он их просил, - ей ли не знать станичных женщин.

      И на нее, невестку, пусть смотри на здоровье. Что ж из того, на нее и вообще приятно посмотреть, на такую молодую, красивую, жгучую. Вообще она вся какая-то нездешняя: как будто отстала от одного из пароходов, огибающих яр на впадении Донца в Дон, и теперь поджидает следующего, чтобы уехать дальше. Не чужая же она, чтобы с ней слова не сказать. Тем более что Григорий, ее муж, сызмальства привык больше молчком, клещами не вытянешь из него слова.

      Из того же, что не заметил, как она отрезала свою косу, тоже ничего иного не следует, кроме того, что обабилась, совсем ослепла. Мало ли ей что еще может взбрести в голову, а он, оказывается, должен быть и за это виноват перед ней. У человека на плечах не какой-нибудь карликовый, как когда-то у нее, а крупнейший в районе колхоз, столько людей, и все рвут председателя на части. От одних уполномоченных и ревизоров жизни нет. Недаром он как-то говорил Ирине за столом, что председатель колхоза - тот же телеграфный столб, о который может почесаться каждая свинья...

      А тут, значит, еще не пропусти, не прогляди, какую вздумает сделать себе прическу жена. Смотри, не пропусти, когда она тоже захочет завести себе модную скирду.

     При этих мыслях Антонине начинало казаться, что краска жгучего стыда достает ее до костей. Но это также был и какой-то приятный, радостный стыд, в котором растворялась та смутная тоска, что все чаще подкрадывалась и точила ее последнее время. Чем беспощаднее казнила она себя, тем явственнее чувствовала, как сваливается с нее камень этой тоски, и опять ей становилось легко, легко. Совсем, как прежде.

     Ничего, оказывается, не изменилось, а изменилась только она сама. Спустилась с той высоты, с которой никогда и ни при каких обстоятельствах не имеет права спускаться женщина.

     Но если это так и все зависит от нее самой, то это все поправимо. Надо только освободиться от всего того, чего она всегда не понимала и не принимала у других женщин, - и она освободится. Ничто постороннее, лишнее, мелочное не должно омрачать их жизнь.

     В таком настроении и застала ее Настюра Шевцова, прибежав к ней из хутора в станицу со сбившимся с головы на плечо платком. Тут же, прямо в калитке, она и стала рассказывать Антонине, захлебываясь своими словами.

 

 

                                                                                                                    *     *    *

 

      По словам Настюры, давно уже кое-что приметив, она стойко, не меньше месяца, несла дежурство в молодых вербочках на полдороге между станицей и фермой, пока не дождалась. Целый месяц Никитин с Антонининой невесткой, не задерживаясь, проезжали мимо нее на машине, и вдруг сегодня недалеко от того самого места, где она, затаившись, лежала в кустах, машина повернула и заехала в глубь прибрежного леса, под большие вербы. Никитин с невесткой вылезли из нее и спустились по стежке друг за дружкой прямо под обрыв. Это в том самом месте, где Дон размыл себе колено. В этом затишке хоть телешом купайся - из-за кручи ни с этого, ни с того берега не видать. Настюра и сама, как идет с фермы, спускается туда, растелешится и плещется от души. Никому же в голову не придет ложиться животом на обрыв и, свесив голову, заглядывать, что там делается внизу.

      Но она, Настя, не поленилась. На животе ящерицей проелозила по траве до самого края и заглянула под обрыв.

​

 

 

      Каково же было удивление и негодование Настюры, когда в этом самом месте Антонина, рассмеявшись прямо ей в лицо, сказала так грубо, как еще никогда не разговаривала с нею:

      - Иди и бреши где-нибудь в другом месте. Люди от жары искупаться захотели, а тебе надо.

      И перед самым носом у Настюры захлопнула калитку.

      Это после того, как Настюра из-за нее же дежурила в вербочках целый месяц. Ей же, слепой дуре, хотела добра.

    Когда Настюра Шевцова постучала в калитку еще раз, Антонина из-за забора пригрозила ей, что если та еще тут будет стоять и брехать, она спустит с цепи кобеля.

      - Он быстро поможет тебе найти отсюда дорогу. Как будто я не знаю, что все это ты выдумала в отместку ему за то, что он не любит тебя за твой язык и даже называет не Настюрой, а Стюрой.

      Отблагодарила. Ну и пусть, так ей и надо. Ее, дурру, и ее, такого же слепого дурня, сыночка, околпачивают среди бела дня почем зря, и она же прикрывает все это своей юбкой. Чистюля, через губу не плюнет. Думает, как она на всю жизнь дала себе зарок не оскоромиться, так и все другие скоромное не едят. Тогда шла бы уж сразу в монастырь, чем замуж выходить. Еще тоже называется казачка. Вот и дождалась, утащили мужа из-под самого бока.

     Пусть, пусть. Так этой сатанюке и надо.

     И, отходя от калитки, Настюра Шевцова с глубочайшим презрением сплюнула через плечо.

 

 

                                                                                                        *     *     *

 

     Накормив и проводив с утра всех на работу, а внука в детский сад, Антонина обычно успевала к их возвращению и на задонский огород съездить, и, переправившись обратно, разогреть обед, накрыть на стол. На этот раз она задержалась на переправе из-за того, что станичные паромщики поругались и чуть не подрались, сдавая друг другу смену. Когда вошла к себе во двор, Никитин с Ириной уже обедали вдвоем за столом в доме на веранде.

     Еще издали она услышала их голоса. О чем-то негромко говорили они. Вдруг что-то толкнуло ее. Если бы не то, из-за чего она рассорилась с Настюрой, то, возможно, теперь бы и не замедлила она шаги, не приостановилась в коридорчике перед полуприкрытой на веранду дверью. Но, может быть, и потому, что, еще ничего не разобрав, не поняв из их разговора, она вдруг ощутила какое-то неприятное беспокойство.

     Ее невестка разговаривала с Никитиным таким тоном и с той свободой, которая как будто говорила, что у нее есть на это право. Сама Антонина за многие годы жизни так и не научилась разговаривать с ним в таком тоне.

      - Это каким же образом? - насмешливо спрашивала у него Ирина.

     Перед своей совестью Антонина чиста была - она их подслушивать не собиралась. Но коль так получилось, значит, ей до конца нужно узнать, по какому праву она могла так разговаривать с ним.

      - Каким образом? - с вызовом повторила Ирина.

      Некоторое время Никитин не отвечал ей, а когда заговорил, голос его был скорее похож на ворчание:

      - Ну, у женщин, говорят, есть много способов.

      - Ты же сам просил не доводить пока до разрыва.

      - Это совсем другое. Я же показывал тебе эту яму.

      - Если бы ты мне раньше ее показал...

      Антонине трудно было стоять перед дверью, а в коридоре было невыносимо душно. Отступая за полуоткрытую дверь, она прислонилась спиной к каменной стенке.

      Невестка испуганно спросила у Никитина:

      - Кто-то вошел?

      Под его шагами застонали половицы на веранде, и, потянув на себя дверь, он плотно прикрыл ее.

      - Никого нет.

     Из-за двери их голоса звучали глуше. В духоте коридора Антонина обливалась потом, хорошо, что стена, к которой она прислонилась, была такой холодной. В прошлом году Никитин сам сложил веранду из серого камня.

      - И все-таки ты могла бы ему не позволить, - настойчиво сказал он за дверью.

      - Это уже что-то новое. Ревнуешь?

      - Во всяком случае, мне не обязательно было знать...

      Теперь уже нескрываемое презрение сплелось с насмешкой в голосе у отвечавшей ему Ирины:

      - Вот даже как?! И это могло бы тебя утешить?

     Пот заливал грудь и спину Антонины. Но ей уже не жарко было, а так холодно, как никогда еще в жизни. Каменная стена леденила ей не только спину. Больше всего боялась она, что у нее уже не хватит сил оторваться от этой стены и выскользнуть из коридора, уйти отсюда прочь. Вдруг все их слова и обрывки их разговора, смысла которых она сперва никак не могла понять, сразу соединились, связались с тем, что давно уже подтачивало ее и во что она с негодованием отказалась поверить, услышав это от Настюры. Все вдруг осветилось. Все она сразу поняла, и ни единого слова больше, ничего уже не надо было ей слышать из того, о чем они говорили между собой, - это уже была не ее, а их жизнь. Вся ее прошлая жизнь с ним сразу оборвалась, кончилась и теперь уже навсегда останется там, за порогом. Ей же надо только найти в себе силы, чтобы, не помешав им, выбраться отсюда.

      Позже она лишь смутно помнила, как ей все-таки удалось неслышно выскользнуть из коридора, и потом она оказалась в погребе вниз лицом на лежанке, на которой, бывало, спасалась летом от нестерпимого зноя.

​

 

 

      Очнулась от пронизавшей ее мысли о Григории. Ни на секунду у нее не возникло бы сомнения, как ей теперь поступить, что ей, и притом немедленно, не откладывая, сделать самой, если бы не он. Теперь же получалось, что одной и той же петлей его захлестнуло вместе с ней. И пока она не сумеет помочь ему освободиться от этой петли, у нее нет и не может быть никакого своего горя. Если он все еще так ничего и не знает, надо не допустить, чтобы это своей неожиданностью сбило с ног, раздавило его. Если же знает, но все еще не сумел найти выхода, все равно безотлучно побыть рядом с ним, пока он не найдет этот выход. У молодых всегда бывают свои решения, и то, что она сама избрала для себя, не обязательно должно подойти и ему. Даже обязательно не подойдет. Своим преждевременным вмешательством можно не помочь, а только помешать ему.

     Но если так, то значит, требуется теперь от нее только одно: ждать. Все время быть настороже, когда ее помощь может понадобиться ему. И дома, в семье делать все, что она делала до сих пор, как если бы ничего, ровным счетом ничего не изменилось у них. До света вставать, готовить, кормить, провожать на работу и в детский сад, встречать, обстирывать, полоть огород и ложиться всегда позже всех, как всегда она делала до сих пор. Все делать, как прежде, чего бы это ни стоило ей. Решительно отодвинув в сторону свою собственную беду, пока все это несчастье еще висит над головой ее сына.

​

​

 

 

      И, должно быть, все это не так уж плохо удавалось ей, потому что за все время Никитин лишь один-единственный раз и взглянул вдруг на нее внимательно, с тревожно загоревшимися в глазах огоньками, спросив:

     - Что это, мать, у тебя по три раза надо спрашивать об одном и том же? Как у глухой.

     Ничего иного не оставалось ей, как сделать вид, что и на этот раз она не услышала его. Это было то единственное, в чем она так и не смогла преодолеть себя: не могла заставить себя отвечать ему. Как будто действительно сразу стала глухой ко всему тому, что он мог ей сказать. На все то, что обычно так и взыгрывало, с такой радостной готовностью откликалось в ней на один только звук его голоса, повесила замок.

     А спать она из дому перешла теперь в сад, сославшись на то, что уже поспел виноград и ребятишки уже шастают за ним через заборы.

      Она никому не хотела мешать.

     Все ее внимание обратилось теперь на него, своего сына. И, припоминая теперь все-все, она беспощадно истязала себя за то, что, занятая собой, не поспешила к нему на помощь тогда, когда, может быть, еще не поздно было ему помочь.

    Нет, он, конечно, все давно уже знал, иначе не просил бы так, не умолял: «Давай, Ириша, уедем отсюда». И если скрывался от нее, своей матери, то, видно, на что-то еще надеялся и пока что топил свои надежды в вине. А, может быть, и ее жалел. Страшно было ему при мысли о том, что вместе с матерью захлестнуло его одной и той же петлей. Из боязни причинить ей боль и сам скрывал от нее свое горе. В себе переживал, а это всего труднее.

      Он и в детстве всегда ее берег, хотя и не ласкался никогда, стыдился. Старался раньше ее схватиться за ведра, чтобы сбегать к Дону по воду, накосить резаком для коровы травы. Встречал корову из стада, и за лето, бывало, на всю зиму заготовит дров, наколет и аккуратно сложит за кухней под навесом. Никогда не требовал от матери ничего лишнего, не тянул с нее, до студенческих лет безропотно ходил в перелицованном, а когда уже уехал в техникум, всегда, отрывая от своей стипендии, присылал ей гостинцы. И теперь, получается, продолжал ее беречь, хотя это же, если разобраться, из-за нее он оказался несчастным. Своими руками она ввела в их семью того, кто теперь стал поперек его молодого счастья. Поперек всей его жизни.

      Но и теперь он хочет молча справиться с этим сам, скрываясь от нее и все еще на что-то надеясь, питая и заглушая вином свои надежды. Придет тот час, когда уже и вином нельзя будет залить тот пожар, который иссушает, испепеляет его душу. Ей это хорошо было известно. С тем большей тревогой предчувствовала, подстерегала она наступление этого часа.

​

 

 

      И все же она отказалась поверить, что час этот уже наступил, когда Григорий однажды вернулся домой задолго до того, когда обычно возвращался с работы. Ей уже не раз приходилось открывать калитку ему, пьяному, но не в такое время. И пьяному не до такой степени, чтобы лицо у него стало совсем белым. Она молча посторонилась в калитке, пропуская его. Не поднимая головы, он пробрел мимо нее, и тут вдруг она увидела у него на плече двуствольное охотничье ружье. Все так и задрожало в ней, но, помогая ему на веранде снять с плеча ружье и усаживая за стол, она спросила спокойным тоном:

      - А это откуда у тебя?

    Не поднимая головы и качая ею из стороны в сторону, он тем не менее не захотел оставить у нее в руках ружье, а поставил его между колен.

      - У нашего сторожа взял.

      - Зачем?

    Тут же она пожалела, что не удержалась, спросила об этом. Ей пока не следовало спрашивать - пока он был пьян. И тогда бы она, может, не услышала от него тех слов, которые он, поднимая голову, выговорил ей в лицо. Еще больше испугало ее, что взгляд у него вдруг оказался совсем ясным, трезвым, когда, подняв голову, он прямо взглянул на нее:

      - Я его должен убить.

      И опять уронил голову. С острой жалостью она окинула взглядом его узкие плечи, худую грудь, бледные руки с длинными узловатыми пальцами, сжимавшими ружье. Шея у него стала совсем тонкой, могло показаться, что большая лохматая голова вот-вот оборвется, покатится по столу. Вдруг покраснев под ее взглядом так, что большие веснушки слились у него на лице в сплошное коричневое пятно, а слезинки выступили в уголках глаз, он пояснил:

      - Я его, мама, из этой двустволки убью.

      - Исподтишка? - спокойно, и сама удивляясь своему спокойствию, спросила она.

     - А он меня по-честному ударил?! Говорят, за убийство по ревности больше восьми лет не дают. Отсижу и вернусь. Я еще молодой.

     Нет, не такой он был пьяный. У пьяных не бывает такого осмысленного взгляда, и они не станут отвечать с такой беспощадной обдуманностью.

      - Вот ты какой, сынок, а я и не знала.

      - Ой, мама, я без нее жить не могу!..

     И голова его закаталась по столу из стороны в сторону. Она и рукой не двинула, хотя ей  очень хотелось зарыться пальцами в его волосы, как маленького, ладонью погладить его. То время, когда он мог успокоиться от такой ласки, безвозвратно ушло. Да и волосы у него, некогда мягкие, шелковистые, загрубев, давно уже превратились в жесткую, без единого завиточка щетину.

      - Убить, Гриша, ты его, конечно, сможешь, если исподтишка, а так он тебе сразу же переломит хребет, я его руки знаю. Но если бы ты и сумел, права у тебя на это нет. Нет, Гриша, такого права, чтобы из-за этого один человек другого жизни лишал. - Она протянула руку и потрогала ружье, зажатое у него меж колен. - У тебя там две пули?

      Не поднимая головы, он ответил:

      - Две.

      - Значит, и для меня там есть?

      Голова его так и вскинулась над столом, ужас расширил его зрачки.

      - Что вы, мама?

      - А то, Гриша, что если ты его убьешь, то и мне тогда не жить. Конечно, если он уйдет или, - она помедлила, - я от него уйду, мне будет тяжело, но все-таки я буду знать, что он где-то рядом живет.  Не для того же я, сыночек, его под яром от смерти сберегала, чтобы он ее теперь от твоей руки принял.

     И она решительно протянула руку, выворачивая у него ружье из колен. Не сопротивляясь, он позволил ей это сделать, покорно спросив:

      - Что же мне, мама, теперь делать?

     Вот когда она могла позволить себе зарыться пальцами в его спутанные волосы, как давным-давно.

     - То, сыночек, что ты раньше и сам хотел.

     Его голова притихла под ее рукой.

      - Что, мама?

     Уже едва справляясь с собой, она закончила почти шепотом:

     - Пока уехать куда-нибудь, а там видно будет.

​

 

 

   Еще неделю после этого он побыл дома, возвращаясь по вечерам из ветлечебницы совсем трезвый, и потом завербовался, уехал под Кустанай, на целину. Теперь наступил и ее черед.

      Вот когда она могла порадоваться, что так и не нашлось покупателя для ее дома на Красном яру.

​

 

 

     То самое женское станичное радио, которое безотказно действовало еще при Степане Разине, вскоре передало от порога к порогу, что к дому на яру, куда недавно вернулась его хозяйка, подъезжала перед вечером председательская «победа» ОХ 98-68. Вышедший из машины Никитин позвякал вделанным в калитку железным кольцом. Калитка не открылась и после того, как он побарабанил - сперва тихо, а потом сильнее - в угловое окно согнутым пальцем. В окне зажегся свет, угол белой занавески отвернулся и тотчас же завернулся обратно. Никитин еще немного постоял у окна, прошелся по проулку мимо дома взад и вперед и вернулся к машине. Взрокотал мотор.

     Сразу же вслед за этим из калитки в длинной белой рубашке вышла Антонина. Не обращая внимания на холодный, уже осенний ветер и на то, что с низкого неба срывались капли дождя, она долго стояла у калитки и смотрела вдоль проулка, впадающего в степь, туда, куда, ощупывая дорогу и подпрыгивая на кочках, удалялся пучок желтого света. Стояла, пока не растворился он в темноте, а, может быть, и скрылся в ближайшей балке.

      Только после этого вернулась в дом, и тут же в ее окне погас огонь.

​

 

 

      ...При последних словах Коротковой и Егоров невольно оглянулся на уже подсиненное поздним осенним вечером окно. Уже районный поселок окутался сетью звездного света. Там, где эта зыбкая сеть спускалась с неба зачерпнуть Дона, трепетали сквозь мглу, сквозь туман огоньки дальних хуторов и станиц. Как стаи перелетных гусей, выбирающих, где им приземлиться на ночь.

 

 

                                                                                                                *     *     *

 

 

      Через неделю снова собрались члены бюро. И вновь перед их взорами парил над осенним Задоньем яр, если только его не заслонял, выдвигаясь из-за книжного шкафа своим плечом, председатель бирючинского колхоза Никитин. Но вообще-то он большую часть времени просидел на своем месте спокойно, положив на колени большие руки. Прямо напротив него, у самой двери, пристроился на краешке стула тоже приглашенный на заседание бюро маленький и тщедушный директор бирючинской школы.

      - Вот это уже другое дело, - бегло оглянув их, с удовлетворением заметил председатель райисполкома Федоров. - Теперь картина обещает быть более полной.

      Но у райпрокурора Нефедова было на этот счет свое мнение:

      - А как же с Кашириной? Опять без нее обсуждать? Так и не съездил к ней никто?

      Все увидели, как пошевелились руки на коленях у Никитина, выступавшие из-за шкафа, но он не убрал их с колен.

      - Нет, это не совсем так, - сказал Егоров. И когда он, покашливая, продолжал отвечать райпрокурору, всем почудилось в его голосе какое-то смущение. - В том-то и дело, Андрей Иванович, что ездили.

     - А... Я этого не знал. Конечно, еще лучше, если бы она теперь здесь сама была. Кто же, Алексей Владимирович, к ней ездил? Сухарев?

       - Нет, Андрей Иванович, я.

       Так и ахнул Неверов:

       - Вот это да! Это вам, Алексей Владимирович, медаль «За отвагу» надо выдать.

    - Да, я сам решил к ней съездить, - уже тверже повторил Егоров. - Правда, на ночлег к ней я не просился, как здесь советовали... Да и какой тут ночлег, если оттуда до райцентра езды меньше часа. Так бы она скорее догадалась. Правда, она и так догадалась.

      По лицу Неверова расплылась улыбка живейшего удовлетворения.

      - И, конечно, Алексей Владимирович, учитывая ее характер, ваша миссия закончилась...

     - Признаться, я и сам так сперва подумал. Минут десять давал у ее дома сигнал и кричал у ворот: «Хозяйка!» Совсем уже собрался заворачивать назад. Но оказалось, что она в самом дальнем углу сада была, какую-то яму землей засыпала.

   При этих словах Егорова все взоры одновременно повернулись к Никитину. Он сидел между шкафом и окном с лицом черным, как ночь. На давно небритых щеках золотилась щетина. Лишь чуть-чуть пошевелилось у него плечо. Но и этого было достаточно, чтобы не стало видно в окне яра.

     Один только прокурор продолжал смотреть на Егорова ожидающими глазами.

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

 

 

     Так вот какой он вблизи, этот дом на яру, который можно было увидеть из окна райкома. Действительно большой, и забор - рукой не достать. К стыду своему, Егоров до самого последнего времени - до того, как на заседании бюро не всплыла вся эта история с Никитиным, - знал о хозяйке этого дома лишь понаслышке. Из-за глухого забора едва виднелась черепичная крыша. И никакой не было возможности докричаться хозяйки этого дома.

    Понаслышке знал о ней Егоров, как об одном из тех в недалеком прошлом председателей колхозов, которые некогда гремели на всю область и потом по разным причинам сошли со сцены. Как говорится, выпали из номенклатуры. Отступили в тень. Живут своими домами, разводят виноград, пчел, пестуют внуков и, случается, мало-помалу спиваются. Но память о них продолжает жить, как тень, существующая сама по себе, отдельно от человека. Тень того человека, каким он был, хотя он еще и есть, не умер. И странно двойственное, грустное и несколько даже жутковатое впечатление всегда производили на Егорова эти встречи с памятью о людях, о которых при жизни уже говорят в прошлом. От которых еще при их жизни отступила в сторону и продолжала жить отдельно их тень.

      Так и не докричавшись, он пошел от калитки к машине, не столько обескураженный, сколько втайне удовлетворенный таким оборотом дела. Сама собой отпадала необходимость этой встречи, к которой он, признаться, относился без особенного восторга. Ему всегда было не по душе это должностное вторжение в ту область жизни людей, которую они обычно стремятся скрыть, спрятать от посторонних взоров. А этот случай     с Никитиным был, судя по всему, особенно неприятным. И неизвестно, как бы отнеслась к подобному вторжению в свою жизнь хозяйка этого дома. Скорее всего, плохо. Иначе не отгораживалась бы она от внешнего мира этим забором и не обзаводилась этим свирепым псом, который так и роет под забором землю, а иногда подпрыгивает над ним так, что его оскаленная рыжая морда показывается между зубьями досок.

      Правда, слыхал Егоров, что когда-то, когда хозяйка этого дома еще была не женой председателя, а сама председателем колхоза, была она женщиной общительной. В районе без ее выступления не обходились ни одна конференция или пленум. Но и как с женой Никитина, не то что с женами других председателей, Егорову так и не пришлось познакомится с ней до сих пор. С самим Никитиным отношения у него были хорошие, но не такие, чтобы, приезжая в колхоз, Егоров был приглашаем им к обеду. Иногда могло показаться, что Никитин как будто даже избегает приглашать к себе гостей. Обычно после заседания правления или партсобрания, на котором присутствовал гость, он вел его не домой, а в столовую, где и демонстрировал свое гостеприимство. Можно было бы подумать, что по скупости Никитин не водит гостей к себе на дом, если бы, бывая с ним в командировках в области, Егоров не убедился в обратном. Там, когда после конференции делегаты из района собирались за одним столом в ресторане и приходило время расплачиваться, председатель бирючинского колхоза всегда первый доставал свой большой желтый кошелек и никогда не соглашался, чтобы кто-нибудь вступил с ним в долю. «У нас колхозники своему председателю, слава Богу, хорошо платят», - обычно говорил он не без тщеславной гордости.

    Конечно, не помешало бы Егорову встретиться перед новым бюро с хозяйкой этого дома, но, как можно было понять, сама она не очень-то была расположена к подобным встречам. А пес ее так и подскакивает над этим высоченным забором. Не по вине Егорова не могла состояться эта встреча, и, значит, придется отложить ее до лучших времен.

    И, откровенно сказать, он не слишком-то обрадовался, уже поставив на подножку машины ногу, когда его заставил обернуться женский голос:

     - Если вы, товарищ Егоров, ищете Каширину, то это я и есть.

     В калитке стояла крупная смуглая женщина с лицом, освещенным насмешливыми серыми глазами.

​

​

     В этом месте Егоров, прерывая свой рассказ, виновато взглянул на Никитина.

   - Вы меня извините, Николай Яковлевич, но я не думал, что ваша... бывшая жена совсем еще не старая женщина. Я, признаться, думал... - Скулы у Егорова покраснели, и он, не закончив какой-то своей мысли, продолжал: - А она, оказывается, еще не только не старая, но и просто красивая женщина.

     Все увидели, как краска, прихлынувшая при этих словах к его лицу, как будто передалась на лицо Никитина, но еще более густая. Так что на него невозможно стало смотреть. Все невольно отвели глаза, только Антонина Ивановна Короткова презрительно покосилась на него:

     - Красивая, Алексей Владимирович, это не то слово. Да разве вам, мужчинам, настоящая красота нужна...

     И, выпрямляясь на стуле, она сама строго приосанилась. Корона темных, лишь слегка седеющих волос венчала ее голову, ее лицо со все еще удивительно живыми и выпукло чистыми серыми глазами.

​

​

​

 

      Должно быть, правильно определив причину удивления Егорова и сторонясь к калитке, пропуская его во двор, Каширина пояснила:

     - Вы меня не знаете, а я вашу машину давно приметила. И Никитин мне о вас рассказывал. Да цыц ты! - прикрикнула она на большую рыжую собаку.

     И это было то единственное упоминание о Никитине, которое Егоров услышал от нее в тот день во время их встречи. Потом она уже сама ни разу не вспомнила о нем прямо. Егоров шел за ней по тропинке, по чисто выполотой и разглаженной граблями земле в глубь двора и, взглядывая на ее крупную, статную спину, на спокойную легкую походку, все больше внутренне удивлялся.

     В глубине сада стоял покрытый голубой клеенкой стол. Под деревьями, на которых уже почти не оставалось листвы, рыжели на земле пятна осеннего солнца.

     - Садитесь, - сказала она, указывая ему на табуретку и берясь за ручку кувшина, прикрытого полотенцем. - Сейчас я принесу из погреба вина. Я тоже с вами выпью.

     Теперь, сидя против нее за столом, на котором стоял кувшин с вином, он мог рассмотреть ее лучше. Может быть, больше всего поражали ее глаза. Вот уже чего меньше всего ожидал он увидеть в них, так это насмешливости. И если бы не проглядывало иногда сквозь нее что-то другое, какая-то темь, ни за что нельзя было бы поверить, что у этой женщины есть основания считать себя несчастливой.

      Под ее взглядом он сразу же понял, что она догадалась об истинных причинах его посещения, и поспешил ухватиться за первое подвернувшееся оправдание: он давно уже собирался побеседовать и посоветоваться с ней, как с одним из самых опытных виноградарей в районе.

      - Что ж, можно и побеседовать, - спокойно согласилась она, отпивая из стакана вино мелкими глотками. - Хоть я уже и отстала, да и вы, конечно, приехали ко мне не за этим.

    У Егорова стакан с вином вздрогнул в руке. Поспешив отхлебнуть из него, он поперхнулся. Вино сохраняло холодок погреба и привкус дубовой бочки.

      - Ну, да я и сама уже давно к вам собиралась.

    У него так и отлегло от сердца. Вот и не потребуется искать каких-то подходов, окольных путей. Это же совсем другое дело, чем когда человека насильно вызывают на откровенность, тянут за язык, и после этого всегда остается неприятный осадок. Будто бы заглянул в замочную скважину и твоя же собственная совесть застала тебя за этим нехорошим занятием.

      Она поставила стакан на стол, улыбнулась.

      - Только не за тем, зачем вы сейчас подумали. За этим я к вам не собиралась и ни к кому не приду. Вы, должно быть, от Антонины Ивановны Коротковой слыхали обо мне?

      - И от нее.

      - И про то, как я по своей собственной дурости из партии выпала?

      - Немного и об этом, - кратко ответил Егоров.

      - Вы только не подумайте, что я обратно попроситься хочу. Я знаю, что так сразу это не делается, да и дело это очень давнее уже. Но и жить вот так же дальше я не хочу, нельзя мне. Вы же сами видите, как я живу. Одна. - И, снова отхлебнув из стакана, она поставила его на стол. - А того, что вы думали, чтобы я пришла жаловать в райком или в обком на свою разнесчастную судьбу, - этого не будет. Я, товарищ Егоров, когда с ним слюбилась, ни у райкома, ни у обкома не спрашивалась, и теперь мне из-под вашего кнута его любовь не нужна. Я, слава Богу, пятнадцать лет с ним счастливой была, и на том спасибо. У других женщин и этого не было. Может, все это теперь мне в наказание за то, что слишком радовалась своему счастью, когда кругом еще столько горя. Может, так и надо мне за то, что стала я совсем незрячей и сытой своим счастьем. И чтобы он теперь вдруг из благодарности вернулся ко мне - этого тоже мне не нужно. Чтобы он жил со мной, а думал о ней?! Да что я, тюремщица, что ли?!

     Чем больше смотрел на нее Егоров, и чем дольше слушал ее, тем больше думал, что Никитин, отказавшись от нее, от чего-то такого отказался в своей жизни, чего уже не сможет возместить ему никто другой. Никакая другая женщина уже не сможет заполнить ему эту потерю.

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

 

 

 

​

 

                                                                                                    *     *     *

 

     Давно молчал Егоров. Молчали члены бюро. Как врезанная в раму картина - сверху в светлую голубизну неба, а снизу в темную, почти зеленую синеву Дона и Донца, - обозначался в окне Красный яр.

      - И такую женщину на какую-то побрякушку променять, - нарушил молчание Федоров. - Я бы на его месте ей всю жизнь ноги мыл.

      Никитин сидел на своем месте, едва виднеясь из-за шкафа, наклонив мелкокурчавую медную голову.

      Егоров строго заметил Федорову:

      - Тебе бы, Виктор Иванович, со своими формулировками надо подождать.

      На мгновение Федоров смутился под его укоризненным взглядом, но тут же нашелся:

    - Мы еще не знаем, что обо всем этом думает директор школы, товарищ Пашков. А он здесь не совсем постороннее лицо. И на бюро мы его сегодня пригласили не для того, чтобы с ним тут в молчанку играть. Как, по его мнению, все это выглядит с точки зрения этики и морали советского педагога?

      - Да, да, Максим Максимович, мы бы попросили вас, - сказал и Егоров.

    Маленький, с большими залысинами, директор бирючинской школы Пашков, все время молча сидевший у самой двери, встал, выпрямился. Уже давно минуло то время, когда и он, подобно другим фронтовикам, донашивал свою военную форму, но и свой гражданский учительский пиджак он продолжал носить так, как будто на нем все еще был надет его офицерский китель. И теперь, по привычке выпрямляясь, он незаметно одернул руками пиджак.

     - Что вы, Виктор Иванович, конкретно имеете в виду? - спросил он у Федорова.

     Федоров рассердился.

     - К о н к р е т н о  я имел в виду крайне низкий уровень идейно-воспитательной работы во вверенном вам педагогическом коллективе.

     Директор чуточку побледнел, еще больше выпячивая под пиджаком грудь.

    - Я бы все-таки попросил вас, Виктор Иванович, пояснить. Если вы интересуетесь моим мнением об Ирине Алексеевне как о педагоге, то лично у меня к ней претензий...

     Негодующе перебивший его голос Федорова сорвался на крик:

    - Гнать надо таких педагогов, пока вам, товарищ Пашков, еще не повесили на школу красный фонарь. А заодно с ними гнать и некоторых сердобольных директоров, которые...

    Он осекся, увидев, как при этом вдруг встал со своего места и, нагнув голову на тугой шее, шагнул из своего угла на середину кабинета Никитин. Только что малиново-красный, он стал алебастрово-белым.

      Егоров поспешил вмешаться:

     - Вам бы, Виктор Иванович, следовало от своих оценок воздержаться. Вы все-таки на заседании бюро райкома, а не у себя дома.

     Никитин еще немного постоял и опустился на стул - на свое место за шкафом. И тут вдруг все неожиданно услышали, что у тщедушного директора бирючинской школы бас еще более густой, чем у того же Федорова. Услышав этот бас, все поняли, что недаром директор школы Пашков носит свой учительский пиджак так, как если бы он все еще продолжал носить офицерский китель.

     - А вы на меня, товарищ председатель райисполкома, не кричите, вы только и знаете на учителей кричать. У вас директор школы может целый день в приемной прождать, и потом вы забудете ему стул предложить.

       Услышав командирский бас директора школы, Федоров как-то сник и смог только буркнуть:

       - Это к данному делу не относится...

     Но командирский бас, казалось, и сдерживался в тщедушной груди у директора школы все эти годы для того, чтобы, загремев, показать всю свою силу:

      - От вашего крика у всех в районе уже в ушах звенит. Вам бы, товарищ Федоров, пора уже от этих своих замашек отказаться. К вам уже люди перестали ходить.

       Багровый Федоров в непритворном изумлении повернулся к Егорову:

       - Алексей Владимирович, мы кого здесь сегодня обсуждаем, Никитина или председателя райисполкома?

       Егоров успокоил его жестом:

       - Не стоит, Виктор Иванович, горячиться. И вас, товарищ Пашков, я попрошу не так громко.

       - Виноват Алексей Владимирович, набралось. - И все опять услышали, что у директора школы совсем не бас, а, пожалуй, даже тонкий, тихий голос. Но на скулах у него, на чисто выбритых щеках еще долго пылал брызжуще яркий румянец. - Но если товарищ Федоров хочет услышать здесь от меня, что Ирина Алексеевна плохой педагог, он все равно этого не услышит. Она педагог хороший, Виктор Иванович, хо-ро-ший, - раздельно, по слогам повторил он, как если бы диктовал это слово ученикам на уроке. - У нее лучший класс.

       В углу, где сидел Никитин, простонал стул.

     - Это еще не все, - не сдаваясь, глухо проворчал Федоров. - Надо же до такого дойти, чтобы в том же самом доме, где ее приласкали, так воду замутить. С такими людьми, товарищ Пашков, ваша школа далеко не уйдет.

    Но тут за директора бирючинской школы решительно заступилась Короткова. Взмахом руки она отбросила со лба литые пряди:

      - А как же, по-вашему, Виктор Иванович, он должен был с нею поступить? Так недолго и до полного ханжества дойти.

      - Если тебя, Антонина Ивановна, послушать, то и Никитин - герой, - вкрадчиво улыбаясь, вставил Неверов.

      Короткова повела подбородком в его сторону.

     - Никитина я не оправдываю, но и судить его не берусь. Пусть сам себя судит. А за Каширину нам беспокоиться нечего. Одного человека такое убивает, а другого... - у Антонины Ивановны Коротковой всего лишь на секунду неуловимо изменился голос, - может и возвысить. Простить только себе не могу, что не довела я тогда ее дело до конца. В обком и писала и ездила сама, добивалась пересмотра, а когда отказали, не довела до ЦК, бросила. Видно, побоялась. Да что там теперь говорить...

     И с этими словами Антонина Ивановна Короткова села на свое место, больше уже до самого конца бюро не проронив ни слова. Лишь по ее уже немолодому, но и теперь еще красивому, властному лицу иногда как будто пробегали тени каких-то воспоминаний. Она хмурила большие брови и, мотнув головой, отбрасывала падавшие ей на лоб пряди. При этом лицо ее приобретало суровое, почти грозное выражение.

      - На этом, пожалуй, можно и кончать, - по привычке положив смуглую руку на стекло стола, сказал Егоров.

      - А как же решение? - с удивлением спросил Нефедов.

     - Какое решение? Я с Антониной Ивановной согласен: за Никитина никто не может решить. А каждый из нас, по-моему, тоже для себя должен сделать вывод, что одиноких людей у нас не должно быть. И к неверовщине возврата больше нет.

      - При чем здесь я, - возмущенно бросил с дивана Неверов, - если такая была обстановка?!

      - Это я, Павел Иванович, не персонально, а фигурально. Вы не согласны?

      Под взглядом Егорова тот задвигался, заскрипел пружинами дивана.

      - Нет, почему же. Если так же думают и все другие члены бюро, то и я не против.

      Егоров обвел всех взглядом.

      - Может быть, все-таки кто-нибудь против? - Ответа не последовало. - Заседание бюро считаю закрытым.

      - Все-таки как-то странно, - вставая со своего места, заметил Нефедов.

 

 

     Поздний осенний вечер успел уже перейти за это время в ночь, и на слиянии Дона с Северским Донцом засветилась далекая золотистая точка.

 

1971

​

-

​