И вот уже Татьяна на том самом жеребце, от которого предостерегал ее табунщик, гонит лошадей купаться. Зеркалом воды окаймлена подошва древнего кургана, молодые вербочки опушили ее берега. Оглянувшись вокруг и никого не увидев в пустынной степи, Татьяна Шаламова раздевается под вербочками до гола и на норовистом жеребце, который все же вынужден подчиняться ей, загоняет табун в воду. Ласково купает она жеребца, плавая вокруг него. Купаются и потом, выходя на берег, вываливаются на молодой траве лошади. Цветет вокруг степь. Верхушки курганов серебрятся ковылем.
Едет мимо по дороге на мотоцикле с коляской ветеринар конезавода, разговаривая со своим спутником, немолодым уже и усатым мужчиной:
– Еще только от титьки отлучили, а уже командует, как тот же генерал Стрепетов. Вот это был начальник. Герой Советского Союза, с Донским корпусом от Терека до Австрийских Альп прошел.
Его пассажир в коляске, изнывающий от духоты, предлагает:
– Свернем к тем вербочкам, скупаемся, мочи нет. Градусов сорок, не меньше.
Мотоцикл, огибая курган, бесшумно скатывается к вербочкам. Купающая табун Татьяна ничего не видит и не слышит, плавает вокруг жеребца, совершая круги по воде, строго наблюдает, чтобы стригунки не отплывали далеко от своих маток.
Ветеринар, подъезжая к вербочкам, удивляется:
– Гля-кось, среди табунщиков баб нет. – И, присматриваясь к одежде, брошенной в развилок вербы, говорит: – Вот тебе и директор. Голяка командует над табуном.
Его черноусый спутник смеется:
– Если одежонку ее припрятать, интересный будет спектакль.
Ветврач, на минутку задумываясь, дергает себя за ус.
– Придется ей тогда до вечера с табуном в воде сидеть.
Посовещавшись, они забирают в мотоцикл одежду Татьяны, бесшумно выкатывают на руках мотоцикл на дорогу и едут.
Выгоняет новый директор табун из воды, жеребец упирается, но Татьяна укрощает его. Из воды она выезжает верхом на жеребце раздетая, не находит свою одежду на той вербе, где ее оставила, вскакивает опять на жеребца и, приподнимаясь, видит вдали удаляющийся мотоцикл. Пока мотоцикл, огибая стог, совершает большую дугу по дороге, она заезжает напрямики ему наперерез с кнутом в руке. В растерянности ветврач останавливает и бросает мотоцикл на дороге, улепетывая вместе со спутником от голой женщины на жеребце. Догнав, Татьяна поочередно хлещет ветеринара и его спутника. Укрыться им в степи некуда. В отчаянии и в ярости, закрывая лицо руками, ветеринар кричит:
– Не имеете права, как директор, своих подчиненных кнутом бить. За это ответите.
Наезжая на него на лошади, Татьяна насмешливо говорит:
– Вот если бы я одетая была, то я была бы директором. А сейчас я просто для вас голая баба. Этого вы хотели! – И снова гонит ветеринара и его спутника по дороге, пока не устает, и, отмахнувшись кнутом, возвращается к табуну.
– Вот это директор, – говорит ветеринару его спутник. – Ну, теперь конокрадам, считай, конец пришел.
С багровым рубцом через все лицо, ветеринар соглашается:
– И не только конокрадам. Это не генерал Стрепетов. Он только по виду был сердитый.
Еще не одевшись, Татьяна лежит в вербочках вниз лицом на траве и бьется в рыданиях. Но потом, уже одетая, гонит выкупанный табун обратно на отделение. Егор Романов встречает ее верхом на лошади.
– А я уже думаю, с чего это вы так задержались. Забеспокоился. Степь сейчас гольная, много всяких людей шатается по ней. Конокрады и днем шастают. Видал я и наших цыган.
– Конокрадов, Егор Тимофеевич, всяких теперь можно встретить – и русских, и калмыков, и от самой Чечни наезжают. У них нации нету.
Егор не согласен:
– Как это нету?
– А так. Сейчас под видом цыган больше воруют лошадей то на колбасу, то на шкуру люди разных наций.
– Нет, – упрямо повторяет Егор. – И нация у них одна: бандиты. Никто теперь работать не хочет. Норовит чужое ухватить.
Директор конезавода спрашивает у Егора Романова:
– А что-то твоей приблудной кобылы, Егор Тимофеевич, я не заметила в табуне, а?
С обидой ей отвечает старший табунщик Егор Романов:
– Далась вам эта кобыла. Она как приблудилась, так и пропала. Должно, теперь уже своих хозяев нашла. Лошади – они как собаки или кошки – обязательно находят дорогу на родину. Никакой кобылы или другой коняки у меня, товарищ директор, нет.
Лоснится, блестит под закатным солнцем накупанный табун лошадей. Вокруг цветущая летняя степь. Едет по степи от отделения к отделению сперва верхом, а потом пересев в свою машину, брошенную на полпути на одном из отделений, директор конезавода Татьяна Шаламова.
Едут по степи на стареньком «виллисе» и Ваня Пухляков со своим водителем. Водитель предлагает ему:
– Потренируемся?
– Давай, начинай.
Съезжают они в большой глубокий овраг и начинает Ваню Пухлякова учить его водитель Даниил бою на цыганских кнутах. Показывает сполна науку. Не раз, захлестнутый кнутом, падает Ваня Пухляков, но упрямо встает, и вот уже приходится не так просто его учителю. Обвивается длинный цыганский кнут, называемый батогом, вокруг его ног, падает Данила и, поднимаясь, обрадованно говорит своему начальнику:
– Получается. Скоро вы не хуже настоящего цыгана сможете биться на кнутах.
– А меня и в армии звали цыганом. Только там нам приходилось не на цыганских кнутах биться.
Они сидят в «виллисе» и едут по дороге, продолжая высматривать по сторонам подозрительных людей за скирдами соломы, за лесополосами, в оврагах и ериках, охраняя табунную степь. Между ними продолжается миролюбивый разговор. Водитель спрашивает у своего начальника:
– Неужто вы и вправду в плену у душманов были, в яме сидели?
Не сразу отвечает его начальник:
– Что было, быльем поросло.
– И долго вам пришлось сидеть?
Опять не сразу отвечает своему водителю его начальник:
– Столько, сколько тебе понадобилось от меня невесту отлучить.
Обгоняет «виллис» мотоцикл, за рулем которого сидит ветеринар, а в коляске его друг, черноусый человек. Посигналив, Ваня Пухляков останавливает мотоцикл. Ветврач возмущается:
– Какой такой пропуск? Данька, ты скажи ему.
– Да, это наш главный ветеринар, – говорит своему начальнику водитель.
– А вы кто такой будете? – спрашивает Ваня Пухляков у спутника ветеринара.
Тот молча достает из кармана какую-то книжечку. Ваня читает и козыряет ему.
– Можете ехать. Но если вы начальник милиции, то лучше форму носить.
– А это уже не ваше дело, капитан, – сухо отвечает ему черноусый мужчина. – Не вам мне указывать, как с преступным миром бороться.
Ваня Пухляков говорит:
– А кому же тогда указывать? Вы нам указывали дорогу туда, – он показывает движением головы на восток. – Теперь, может быть, и мы вам сумеем указать.
В кабинете директора конезавода Татьяна Шаламова выслушивает подъехавшего к конторе на дорогой заграничной машине цыгана Данилу.
– По чьему приказу в степи расставлены кордоны? – спрашивает Данила.
– По моему, дядюшка Данила, – спокойно отвечает Татьяна. – Мы же, кажется, с вами без пяти минут родственники.
Данила охотно переходит на насмешливо дружелюбный тон:
– Да, если бы не этот афган, который вам с Данилкой свадьбу сорвал, то уже были бы и родственники. Но, откровенно сказать, понравился мне этот ваш афган. Не выдерживает Данилка рядом с ним. Только вот напрасно он афганские порядки наводит в нашей степи. Я с представителем иностранной фирмы хотел показать ему табуны, а он потребовал пропуск.
– По моему приказу, дядюшка. Вообще бы вам сначала надо было к директору конезавода заехать, познакомить своего немецкого гостя с ним. Говорят, что это знаменитый на всю Германию коневод. Не грех и у него ума набраться.
– Я вижу, мы с вами сможем договориться. Немцы на хороших условиях предлагают в наше коневодство свою струю влить. Обещают многомиллионные барыши за наших конематок и жеребцов.
– Оба мои деда остались в Германии лежать. Они нам должны еще и за это заплатить.
– И заплатят, – уверенно говорит старый Данила. Из папки со змейкой он достает бумагу и протягивает директору конезавода через стол. – Здесь все написано.
– Контракт, – вслух читает Татьяна Шаламова. – Интересно. Если у вас это лишний экземпляр, оставьте его у меня, надо будет посмотреть. Я директор конезавода молодой, кое с кем и проконсультироваться не грех.
Охотно соглашается старый Данила:
– Я вижу, вы деловой человек, без эмоций. Откровенно говоря, Татьяна Ивановна, надоело только с эмоциями дело иметь. Пришла пора деньги считать.
– Я с вами совершенно согласна. За донскую элиту можно хорошие деньги получать. Только вот кто их будет получать, в этом вопрос.
Останавливается «тойота» у окраинного домика поселка, в котором бабка Макарьевна принимает гостей на ночь, торгует вином. И вот уже цыган Данила, разговаривая с Макарьевной, спрашивает:
– Новый директор конезавода у вас квартирует?
– Пока у меня, – отвечает Макарьевна. – Но, должно быть, скоро на квартиру генерала Стрепетова перейдет. Как только он в Казахстан уедет.
– Мне интересно, бабушка, узнать от вас, как в здешних краях жил мой племяш.
– Какой племяш?
– Будулай.
Не сразу отвечает Макарьевна, испытующе смотрит на старого цыгана Данилу:
– Его давно и след простыл. Говорят, подался своего сына искать.
– Разве у него есть сын? Я знаю, что дочка у него.
– Видела я и дочку. Приехала искать свою тетку и попала на похороны. Убили ее.
– Кто убил?
– Об этом я ничего не знаю. А вот другие говорят, что кроме дочки и сын у него есть. Но, может быть, цыганское радио и брешет.
– У вас тут много цыган?
Бабка Макарьевна не спешит отвечать старому цыгану, и тот, отщелкнув свой чемоданчик, достает из него хороший цыганский платок.
– На память о нашем знакомстве.
Накинув платок на плечи и покрасовавшись перед зеркалом, Макарьевна все же осторожно отвечает:
– И цыган много и казаков.
– А кого больше?
– Середка на половинку.
– И хорошо они между собой живут?
– Все время жили по-людски, а теперь какая-то вражда между людьми пошла. Много разных чужих людей командируется по степи, смущают народ. Одни говорят, что скоро казаки всех цыган начнут резать, другие грозят, что цыгане уведут за Волгу донские табуны.
- А третьи…
– А что третьи говорят?
– Про гражданскую войну. Опять брат на брата, отец на сына пойдут. Да уже и начинают идти. При Сталине хоть порядок был, боялись его. Наш народ привык кого-нибудь бояться, привык, чтобы хозяин был.
– А как вы, бабушка, считаете?
– С меня какой спрос, я свое уже отдежурила. Но все-таки, если бы на телек меня пустили, сказала бы, что пора уже перестать кровушку лить. Я за свою жизнь уже четырех мужей похоронила, а два сына не вернулись с последней войны. – Она снова приосанивается в накинутом на плечи платке и благодарит своего гостя, интересуясь: – Это сколько же он по нашим временам стоит? Зря такие подарки не раздают.
– Я, бабушка, и не зря вам его подарил. Мне было интересно про ваш конезавод услышать от вас, и про казаков, и про цыган. До свиданья, бабушка.
Уходит странный гость Макарьевны. Выглядывая в окно, она видит, как отъезжает он от ее двора в заграничной машине. Задумывается, покачивая головой. Потом вдруг спохватывается, увидев у ножки стола забытый гостем чемоданчик. В накинутом на плечи платке с чемоданчиком в руке выбегает за ворота, но заграничной машины со странным гостем и след простыл. Вместо нее она видит подъезжающую на своей машине Татьяну.
– Что это за платок у вас, бабушка? – с восхищением спрашивает она.
Бабушка Макарьевна, потрясенная случившимся, протягивает ей чемоданчик.
– Да тут был у меня один человек. Про казаков и цыган расспрашивал и про тебя, а потом уехал и свой чемоданчик забыл.
Татьяна рассматривает чемоданчик.
– Нет, не забыл, бабушка. Этот чемоданчик мне уже знаком. И про меня он тебя не зря расспрашивал.
Она вдруг отщелкивает крышку чемоданчика и бабка Макарьевна, потрясенная, хватается руками за голову. Чемодан набит пачками денежных купюр. Все сторублевки, перехваченные банковскими ленточками. Все новенькие, одна к одной.
Возвращаются из поездки по степи Ваня Пухляков с водителем. Опять встречается им ветеринар на мотоцикле, но уже без спутника. Зачем-то он снова едет из поселка в степь. Должно быть, неотложная нужда заставляет его. То на одном, то на другом, то на третьем отделении останавливается мотоцикл Харитона Харитоновича, разговаривает он со старшими и младшими табунщиками, со сторожами. Одному обещает:
– Можешь не сомневаться. Чистейший ректификат. С Апаринского винзавода привез.
У другого, Егора Романова, спрашивает:
– Ты, Егор, на казачьем круге будешь?
Егор независимо отвечает:
– Если других цыган позовут, то и я буду.
– А если только тех цыган позовут, кто в Донском корпусе служил?
– Тогда еще посмотрим. Я от своих откалываться не буду.
– Вечером можешь подъехать ко мне домой, у меня оказался лишний овес. Мешков пять могу дать.
– Не нуждаемся, – независимо отвечает Егор.
– Ну, дело твое.
На третьем отделении Харитон Харитонович достает из коляски мотоцикла большой десятилитровый баллон и вручает старшему табунщику Шелухину.
– За это тебе спасибо, Харитон, – принимая и обнимая баллон обеими руками, благодарит ветеринара Шелухин.
– Со своего винограда, ладанок, – поясняет ветеринар и добавляет: – Лучше этого донского муската по всей земле не найти.
– А с чего это ты так расщедрился, Харитон? – спрашивает Шелухин.
– Односумы должны друг друга не забывать. На Балатоне ты меня на себе из-под немецкого танка вынес.
Харитон уже отъезжает на мотоцикле, когда Шелухин спрашивает у него:
– Значит, завтра опять казачий круг?
– Только уже самые чистые казаки будут, – отвечает Харитон. – Вот как мы с тобой. Никаких цыган и других наций допускать не будем. Пусть в наши дела нос не суют.
Но Шелухин не соглашается с ним.
– А по-моему все, кто в наших степях живут, да еще и с конями дело имеют, тоже теперь казаки. Чем, например, Егор Романов хуже других?..
Едет дальше по степи Харитон Харитонович, вызывает из вагончиков табунщиков, разговаривает с ними, передает им в руки какие-то свертки.
Объезжают табунную степь и начальник охраны конезавода со своим водителем. Заглядывают за скирды и находят каких-то бродяг, которые сидят за бутылкой и за задушевной беседой в холодке. Не пропускают ни одного верхового и ни одной машины без того, чтобы не спросить, кто и откуда едет, заворачивают некоторых назад. Время от времени водитель предлагает своему начальнику:
– Потренируемся?
Они спускаются в балку, достают длинные цыганские кнуты и между ними опять начинается сражение. Ваня Пухляков заявляет водителю:
– Давай уже по-настоящему.
Водитель сомневается:
– Это будет не по правилам. Тебе еще рано.
– Это мы сейчас посмотрим, рано или нет.
– Ну что ж, будем считать до трех, – соглашается водитель. – Кто два раза победит, того и будет.
– Будем считать до трех, а потом – как она сама решит.
В балке, невидимой со всех сторон, они сражаются на кнутах. Мимо по дороге взад и вперед проносятся машины, но никто их не видит. Обвивая ноги Вани Пухлякова, кнут его противника вырывает у него из-под ног землю.
– Я же тебе сказал, что еще рано.
– Завтра продолжим, – заявляет Ваня Пухляков.
Между двумя лесополосами на ипподроме, где всегда проходят в табунной степи скачки, на этот раз собрался казачий круг. По четвертому заходу выбирают атамана казаки. Ни женщин нет, ни цыган, никого, кроме казаков. Все тот же представитель из области сидит за маленьким столиком, допытываясь у собравшихся:
– А с Первомайского завода все приехали?
– Ровно пятьдесят пять человек, – отвечает ему молодой с лампасами казак.
– И с завода Первой конной?
Еще подъезжает бортовая машина с одетыми в казачью форму людьми.
– С третьего отделения тридцать один казак, – рапортует их командир.
Обращаясь к Харитону Харитоновичу, представитель из области спрашивает:
– Ваши все явились?
– Так точно, господин есаул, – отвечает Харитон Харитонович.
– Что-то я не вижу молодежи.
В это время с другой стороны ипподрома подъезжает большая машина и из нее вываливаются бывшие афганцы. Еще не сняли они армейскую форму, но уже нашили себе лампасы. Сверкают на груди у них ордена и медали, хотя и ни в какое сравнение их блеск не идет с иконостасами орденов и медалей у Ожогина, Шелухина, Егора Романова и других пожилых казаков, которые стоят особняком.
– Господа казаки, открываем круг, – говорит представитель областного круга.
Но тут же из группы пожилых ветеранов раздается:
– Что еще за новости? Тут господ нету.
– Мы уже отвыкли от этих слов.
Представитель из области не теряется:
– Значит, опять надо привыкать, если будем господами над своей землей. Сами и будем решать, кому ей принадлежать.
– Любо, любо, – подает голос Харитон Харитонович.
Только бывшие афганцы молчат, оставаясь в стороне.
– На этот раз без атамана мы не разъедемся. Вы должны были все заранее обсудить. Есть предложение за Харитона Харитоновича Чернохлебова проголосовать.
– Любо, любо! – слышно с одной стороны, тогда как другая, большая, половина казаков, молчит. Молодой голос из группы афганцев насмешливо спрашивает:
– Пусть он сперва расскажет, где он заработал этот рубец через всю физию. С Великой Отечественной или уже в наше время?
Всеобщим хохотом встречаются эти слова. Слышны выкрики:
– С голой бабой воевал, вот и получил.
Насмешливо раздается:
– Любо, любо! Настоящий казак.
Но более многочисленные голоса возражают:
– Не хотим Харитона. Пусть себе собак обдирает. Он уже давно траченный молью.
Председательствующий прикрикивает:
– По старшинству казаки обязаны ветеранов уважать. У Харитона Харитоновича вся грудь в медалях. Не зря они получены. Односумы могут подтвердить.
Шелухин подтверждает:
– Коней он на фронте хорошо лечил.
– Ожогина, Ожогина, он разведчиком на фронте был!
Молодые казаки не соглашаются:
– Мы ветеранов уважаем, но атаман должен быть молодой.
Выходит вперед Ожогин:
– Спасибо за доверие, но лета мои уже не позволяют мне.
– Какие есть кандидатуры?
– Голосовать, голосовать!
В степи, в глубоком овраге, сражаются на кнутах Ваня Пухляков и его водитель. На этот раз отступает соперник Вани Пухлякова, для которого цыганская наука не прошла даром. Концом длинного батога Ваня выдергивает землю из-под ног у своего соперника и тот, вставая, с удовлетворением, но и с тревогой в голосе говорит:
– Если бы я не знал, кто ты такой, то подумал бы, что цыган. На этот раз твоя взяла.
– Может быть, сразу и по решающему кругу пойдем? – спрашивает Ваня Пухляков.
Его соперник предостерегающе говорит:
– Смотри, ты сам отказался от тренировок. На этот раз я поддаваться не собираюсь.
И они снова сходятся в поединке. То один, то другой наступают, но ни один, ни другой никак своего соперника не могут одолеть. В яростной схватке не слышат они, как подъехала к балке верхом на лошади Татьяна Шаламова и, заглянув в овраг, наблюдает за их поединком. Ни один из соперников не уступает другому, но уже выбиваются из сил и тот, и другой.
– Вам судья не нужен?
Увидев ее, растерянно прекращают они свой бой, и Ваня отвечает:
– Нет, не нужен. Это мой адъютант решил меня в цыганскую науку произвести. Мы сами все рассудим.
Как будто бы и не догадываясь ни о чем, Татьяна Шаламова говорит:
– Пока вы здесь рассудите, за вас другие рассудят, кому теперь над всей табунной степью командовать. Вы казаки или нет?
– Смотря кого считать казаками.
– Кто в степи при лошадях вырос, тот и казак. Тому и на казачьем кругу положено быть. Скоро всю степь распродадут и растащат, вместо коней здесь какие-нибудь немцы или американцы начнут овец разводить, а вы тут цыганской наукой занимаетесь. Смотрите, как бы у вас из-под носа всю табунную степь не увели.
И с презрительной отмашкой вскидываясь в седло, она отъезжает, оставляя их на дне оврага.
Едет по степи новый директор конезавода. А в другую сторону выезжает из балки старенький «виллис», на котором едут Ваня Пухляков и его соперник.
Между лесополосами на ипподроме шумит казачий круг, в ярости схлестываются голоса. Председательствующий объявляет:
– Судьбы казачества решаются, а ни одна кандидатура голосов не может собрать. Кто вас расколол опять на белых и красных, казаков и цыган, демократов и коммунистов? Ни один не прошел. Может, кто желает свою кандидатуру предложить?
Молчание воцаряется после его слов. Молчат ветераны, молчат молодые казаки, застигнутые необычным предложением представителя областного круга.
– Господа и товарищи казаки, – говорит он, – по уставу не возбраняется и самому себя предлагать. Кто хочет быть атаманом, пусть сам об этом скажет.
Из-за края лесополосы давно уже подъехала старенькая военная машина с Ваней Пухляковым и его соперником. Давно уже слушают они перепалку на ипподроме между казаками. Еще раз председательствующий спрашивает:
– Если кто желает табунные степи спасать, пусть подаст голос.
Все молчат в растерянности. С тем большим изумлением встречают они одинокий голос оттуда, где стоит рядом со своим соперником Иван Пухляков:
– Если доверите, то я согласен атаманом быть.
Тут же взрываются возгласами бывшие подчиненные Вани Пухлякова, афганцы:
– Любо, любо, капитан!
Переглянулись и поддерживают их Ожогин, Шелухин, Егор Романов и другие ветераны:
– Согласны на Пухлякова.
– Он тут на конокрадов страху нагнал.
– Не зря в Афгане побывал.
– Орден Красного Знамени зря не дают.
– Голосовать за Пухлякова!
– Любо, любо!
Председательствующий спрашивает:
– Кто против?
Один Харитон Харитонович неуверенно поднимает руку и тут же опускает ее.
– Единогласно. Поздравляю с законно избранным атаманом. Сейчас приведем к присяге и приступай к делу. А потом будут скачки, – объявляет председатель. – Все конезаводы участвуют. Разыгрывается приз для трехлеток.
Ни одной женщины нет на ипподроме, и потому снова удивление охватывает всех, когда раздается женский голос:
– Только казакам разрешается или можно и казачкам?
Рокот одобрения прокатывается над ипподромом:
– Можно, можно!
– Мы уже атамана выбрали, теперь и женщинам можно.
– Поглядим на директора конезавода, как она владеет конем.
И вот уже идут скачки на ипподроме между лесных полос. Скачет Егор Романов на своем гнедом жеребце. Иван Пухляков скачет на вороном коне. Его соперник – на серой лошади в яблоках. Скачет на рыжей кобыле новый директор конезавода Татьяна Шаламова. Все кричат, подбадривают то одного, то другого. Вот уже поравнялась лошадь Татьяны с лошадью ее неудачливого жениха. Вот обошла она его и равняется с Иваном Пухляковым. Их лошади идут рядом стремя в стремя и никак не могут опередить друг друга.
Присутствующие кричат:
– Держись, атаман!
– Не дай бабе одержать верх!
– Еще неизвестно, кто из них атаман!
Стремя в стремя скачут Татьяна Шаламова и Иван Пухляков. Но вдруг выворачивается из-за их спины на своем жеребце Егор Романов и в последний момент обходит их. Звенит колокол. Вопль восторга поднимается над ипподромом между двумя лесополосами в табунной степи.
В одиночестве живет в доме, где он еще совсем недавно жил с женой и дочерью, Будулай. Пусто во дворе. Но корову рано утром он выгоняет в стадо, предварительно подоив ее. И вечером, когда встречает из стада, тоже доит ее. Уходит рано утром в кузницу, почти не переговаривается за наковальней со своим зятем, односложно отвечая на его вопросы, и возвращается домой уже к тому времени, когда гонят мимо двора стадо. Все, что только можно было отремонтировать в обветшавшем доме и во дворе, за это время сделал Будулай и докрашивает теперь большие новые ворота голубой краской. Точь-в-точь такой, какой окрашен был дом в казачьем хуторе, в котором квартировал Будулай уже давным-давно.
Вот вышел он за ворота с чемоданом, сел на скамейку и как будто кого-то ждет. Все время поглядывает куда-то налево, в конец улицы. Но не оттуда подъезжает к его дому большой автобус «икарус», открываются его дверцы и высаживают пассажиров. Совсем седой человек, сухопарый, в пенсне, приподнимает шляпу, здороваясь с Будулаем, и спрашивает:
– Я не ошибся? Это улица Степная, дом тридцать семь?
Будулай встает со скамейки, дотрагивается до своей шляпы:
– Нет, не ошиблись. – Он протягивает приехавшему ключ. – Это ваш дом.
Большая немецкая семья, высыпавшая из «икаруса» с чемоданами, обступает Будулая, здороваясь и удивляясь.
– Совсем тот же дом, – говорит пожилая полная немка. – Даже ворота такого же цвета остались. Спасибо за то, что сохранили.
– Спасибо вам за крышу, под которой жила моя семья, – отвечает Будулай. А сам поглядывает налево, в конец улицы, пока прежние хозяева этого дома, приехавшие из ссылки немцы, весело перетаскивают из автобуса во двор свои вещи. Хозяйка радостно плачет, упав посредине двора на колени и отдавая поклоны дому, взрослые ее дети и совсем маленькие внуки разбежались по двору – продолжается жизнь. Будулай остается за воротами, к которым подъезжает на машине его зять, берет чемодан своего тестя, спрашивает:
– Это все?
– Все, – спокойно говорит Будулай и просит зятя: – Пойди скажи хозяйке, чтобы не забыла вечером встретить корову из стада. Это племя от их старой коровы.
И вот уже встречает отца дочка Будулая в воротах дома, в котором она теперь живет с мужем и с его родителями. На руках у Марии ее сын, он уже узнает своего дедушку и тянет к нему руки, зарываясь ими в его бороде. Смеясь, Будулай подбрасывает его и вносит в дом. Дочка ведет отца в большую комнату.
– Карл Карлович сказал, это будет твоя комната.
Осматривается Будулай, как-то на краешек стула садится у окна, позволяя внуку прыгать у него на коленях и теребить его за бороду. Дочка спрашивает у отца:
– Нравится?
– Нравится, – отвечает Будулай.
– Они люди хорошие, – говорит она отцу. – Такие же, как и мы. Это Карл Карлович для тебя и диван, и все другое из магазина привез.
Вставая, Будулай молча передает ей сына.
– Ты куда? – спрашивает дочь.
– Я скоро вернусь.
В степи Будулай стоит у могилы, в которой похоронена его жена Галя. Ветер шевелит его волосы, вокруг никого не видно, он совсем один на сельском кладбище. Не слышит он и того, как подходит к нему его дочь и, тронув за руку, говорит:
– Все уже собрались, папа. Ждут тебя. Пойдем.
– Иди, Маша. Я потом приду, – отвечает Будулай.
– Время, папа, идет, у тебя уже подрастает внук. Будет еще одним Будулаем больше на земле. И мама не похвалила бы тебя за то, что ты совсем стал другой.
– Такой же, Маша, как и был.
– Нет. Ты как будто здесь и не здесь. Пора уже, папа, тебе привыкнуть. Ты теперь не один. Опять большая семья.
– Еще не вся, Маша, – медленно говорит Будулай.
Дочь искренне удивлена:
– Как же не вся? А кто же еще должен быть?
– Я и сам, Маша, не знаю. Когда-нибудь расскажу тебе. Может быть, скоро, а, может быть, и нет. Но до этого мне еще надо будет съездить туда.
– На Дон?
– На Дон.
– К этой казачке, у которой ты на квартире стоял?
– К ней, Маша.
– Ты маме о ней рассказывал?
– Рассказывал.
– Все-все?
– Об этом, Маша, поговорим после, потом.
– И когда ты собираешься туда?
– Не знаю.
– А кто же знает?
– А ты, Маша, запомнила эту казачку?
– По-моему, очень хорошая женщина. Она, мне рассказывали, за тобой ухаживала, когда ты еще без памяти был.
– Не совсем без памяти. Я все помнил, но только то, что было со мной на войне. Я и теперь это хорошо помню. Там остались мои товарищи. К ним мне нужно еще съездить, может быть, в самый последний раз. Они ждут меня.
На острове Клавдия Пухлякова передает подруге Екатерине Калмыковой свое ружье.
– Сейчас, летом, здесь нечего бояться. Браконьеры только зимой приезжают дубы валить, но все-таки смотри, чтобы они, когда уху варят, лес не запалили. Я скоро вернусь.
– Где ты его будешь искать?
– Там, где его товарищи теперь живут. Где же еще?
– Все-таки сказывается, должно быть, кровь?
– Какая, Катя, кровь?
– Как будто ты сама не знаешь. Все в хуторе давно знают, пора бы уже.
– Ничего я, Катя, не знаю, кроме того, что это мой сын. У него другой матери нет.
– И не было?
– Не та мать, которая родила, а та…
Екатерина перебивает Клавдию:
– Это мы знаем. Вот я родила свою Настеньку и сама не знаю, кто ее отец. То ли рыжий сержант, то ли другой, который меня за бутыль вина проспорил. Бывает и так.
– Не говори так, Катя, о своей дочери. Она все равно твоя.
– И что же ты ему скажешь, когда найдешь его?
– Все, Катя, расскажу, как было.
– И кто его отец скажешь?
– Этого я не могу сказать – я сама не знаю.
– Ты бы получше поглядела на этот портрет на стене. Зачем тогда повесила?
– И этого я не могу сказать. Должно быть, пора уже снять.
– Со стены снять можно, а из сердца не вынешь.
– Да, Катя. Это как заноза в сердце. Я и сама уже понимаю, что время ушло. Давно потух наш костер, а все-таки когда хожу по острову, так и ожидаю услышать его шаги за спиной. Все мне кажется, что он выйдет из-за этого стога такой же, какой был тогда, и что я такая же, как тогда, встречу его. Вот и Дозор еще живой.
– Поезжай, Клавдия. Не беспокойся, я и за островом присмотрю, и за домом твоим не хуже тебя. Стрелять, как ты знаешь, я умею, ни одного браконьера на остров не пропущу. Поезжай, если ты уже сама решила так.
– Я, Катя, каждую ночь вижу его во сне. То он мне совсем маленький снится, то уже с бородой. А последнее время как-то тревожно. Проснусь посреди ночи и слышу его голос. Как будто из какой-то глубокой ямы, в какой он в плену сидел.
– Ты, Клава, не верь снам. Какая там яма? Это он к Татьяне поехал и забыл про свою мать. Это же любовь. Ты сама такая: позови тебя завтра Будулай, и ты все бросишь, хотя уже время ушло. Время для любви никогда не уходит, Клава.
Мгла укутала степь. И только одно окно светится в большом доме на яру, окруженном высоким глухим забором. Два человека сидят в освещенной комнате друг против друга за столом, бутылка стоит на столе, и видно по всему, что есть у них повод порадоваться встрече. Старый цыган Данила говорит сидящему против него Будулаю:
– Это хорошо, что ты приехал, Будулай. Ни у тебя, ни у меня такой родни, чтобы понимала нас, не осталось. Дети есть дети, у них своя жизнь. Моя Тамилка опять собирается замуж выйти, а твоя дочка уже и родила. Ты мне здесь очень нужен, Будулай. Вместе мы можем здесь в степи большое дело развернуть. По всей стране, а, может быть, и дальше, нашу породу донских коней распространить. Недаром же я у конезаводчика Королькова табунщиком служил. А ты уже теперь с лошадьми дело имел и, считай, на конях всю Отечественную прошел. Мне говорили, ты в разведке служил.
– Последние три года войны служил, – отвечает Будулай.
– А после войны главным табунщиком на конезаводе у генерала Стрепетова, да?
– Но теперь мне уже поздно с конями дело иметь.
– Не говори так, Будулай. Тебя здесь все помнят. И казаки, и цыгане. Сейчас между ними такая вражда прошла, что, может быть, только ты их сможешь помирить. Давай выпьем за твое возвращение.
И старый цыган Данила протягивает свой стакан с вином Будулаю. Будулай чокается с ним, но отпивает из своего стакана всего глоток и ставит его на стол перед собой. То и дело поворачивает Будулай голову к окну и всматривается в далеко мигающую на темной поверхности Дона каплю красного света. Дядя Данила спрашивает у него:
– Что ты все вглядываешься, Будулай? Не узнаешь родные места? Это же бакен у острова на Дону. Ты, кажется, у Клавдии Пухляковой, начальника этого острова, на квартире стоял?
Будулай проводит рукой по лбу, как будто паутину смахивает.
– Давно это было.
– Теперь она уже постарела, но все еще красивая казачка. Я недавно видел ее. И злая, как сатана в юбке. Никого к острову не подпускает, все свои дубы стережет. А там ведь можно среди деревьев целый табун пасти. Спрятать среди дубов и никто его не найдет.
– А ты, дядя Данила, не знаешь, сын этой Клавдии Петровны Пухляковой вернулся или нет? – спрашивает Будулай.
– Я не только знаю, а лично познакомился с ним. Он тут у меня на заезжем дворе, в моем ресторане, на свадьбе со своими афганцами гулял. А что, Будулай, правда, будто это Клавдия Пухлякова его еще младенцем в кукурузе нашла? Там, где цыганскую кибитку танк раздавил?
– Я знаю, что она тогда двойню из кукурузы принесла. Мало ли что люди говорят, дядя Данила.
– Но ведь ты тоже думал, что это твою Галю раздавил немецкий танк.
Будулай не отвечает, полуоглядываясь опять на окно, за которым далеко мерцает капля красного света на Дону. Высокий берег острова в полукружье этого света поднимается над водой.
Сигналит машина у ворот дома на яру, дядька Будулая встает и выходит встретить того, кто подъехал к нему в этот глухой ночной час, о чем-то разговаривает за дверью, возвращается в комнату и выносит во двор какие-то ящики. Опять сидят они с Будулаем за разговором, пока не прерывает его звук новой сирены. Входят к старому цыгану какие-то люди. Засмотревшись в окно, Будулай, судя по всему, не слышит и не слушает, о чем разговаривает его дядька с ними. То с одним, то с другим приезжим старый цыган Данила обменивается короткими фразами:
– А как же табунщики?
– Только трое осталось на весь конезавод.
– Кто?
– Два старых казака и один цыган, Егор Романов. Но сторожа пока на месте. А днем новый начальник охраны то и дело объезжает на «виллисе» всю степь.
– При оружии?
– Обыкновенная двустволка.
– Конечно, это не автомат Калашникова, но у хорошего стрелка в руках и она может оружием быть.
– Говорят, этот новый начальник охраны в Афгане служил. Никого не пропускает, у всех требует пропуска.
– А ночью?
– Ночью табуны охраняют с берданками.
– Ты на ростовском ликероводочном все взял?
– Не только взял, но и на каждое отделение по ящику завез. Каждому сторожу лично вручил.
– А новый начальник охраны пьет?
– Говорят, ни капельки в рот не берет.
– А если…
– Пробовали уже. Неподкупный он.
Ничего не слышит и, кажется, не слушает Будулай, засмотревшись в окно. Иногда лишь его дядька Данила предупреждает своих ночных гостей:
– На всю степь не обязательно кричать. Хотя, конечно, он свой человек. И лошадей знает даже лучше меня. Всю войну в коннице прослужил. Ну, а новый директор конезавода как?
– Тот чемодан, что вы забыли у старухи, она закрыла к себе в сейф и молчит.
– Думаешь, клюнет?
– Вообще-то не похоже на нее. Не баба, а почище всех других казаков. Она не только днем, и по ночам объезжает табуны.
– У Харитона Харитоновича, говорят, начальник милиции друг. Вот бы он при свидетелях и посмотрел, что у нее в сейфе. А вот эти номера я переписал и ты передай их Харитону. Пускай попотрошат ее сейф.
То глуше, то громче разговаривают они. Полуотвернувшись к окну, ничего не слышит Будулай. Светится красный бакен на Дону. К дому на яру подъезжают и отъезжают машины, выходят из них ночные гости старого цыгана Данилы и уходят от него с какими-то ящиками, свертками. Уже садясь в машины, разворачивают длинные свертки. Блестит вороненая сталь автоматов, сверкают обоймы с патронами, тускло светятся гранаты. Темная мгла укрывает степь. Вспыхивают и гаснут фары у дома на яру.
А внизу, на другом краю излучины Дона, светится огонек бакена у темной громады острова.
Клавдия Пухлякова спрыгивает с подножки грузовой автомашины, которая, притормозив у корчмы Макарьевны, тут же и трогается дальше в путь. Макарьевна, встречая новоприезжую на пороге дома, внимательно всматривается в нее, спрашивает:
– Где-то я тебя уже видела, а? Только вот память отшибло. Старая уже стала. Ты не ночевала у меня?
– Может быть, и ночевала. У меня, бабушка, тоже с памятью стало плохо.
– Ну, проходи, если устала. Можешь прилечь. Квартирантка от меня уже ушла на свою квартиру, она теперь над всем конезаводом начальник. И комнатка у меня свободная. Но давай сперва поужинаем с тобой.
– Спасибо, бабушка. Я в дороге поужинала. Я тут, бабушка, одного человека ищу. Мне сказали, что вы всех тут знаете.
– Еще бы не знать. У меня здесь не только все наши шофера клиенты, со всей табунной степи машины подъезжают. Кого ты ищешь? И кто он тебе такой?
– Сын.
– Как его фамилия?
– Пухляков. Иван Пухляков.
– Что-то я слыхала о таком. Моя квартирантка, кажется, говорила о нем. Ложись отдыхай, а утром мы поищем твоего сына, если он работает у нас.
– Он, бабушка, недавно сюда должен был приехать.
– Раздевайся, иди в свою комнату, отдыхай. Но по теперешнему времени я пятьдесят рублей за ночевку беру. У тебя деньги есть?
Приезжая протягивает Макарьевне деньги.
– Возьмите.
– Зачем же наперед? Я тебе и так поверю. Тут двести рублей. Ты что же, на четыре дня приехала сюда?
– Только сына повидать и опять надо мне на работу.
– И сына повидаешь. Мы его обязательно найдем.
Ночь. Тихо в поселке. Спит, рассыпая по своей корчме густой мужской храп Макарьевна. Ворочается за перегородкой в соседней боковушке ее постоялица, к чему-то прислушивается, приподнимая голову от подушки, не спится ей. Но вот и ее начинает смаривать сон. Какие-то сновидения тревожат ее, как будто выстрелы вокруг нее гремят, война опять началась, в кукурузе она ползет, в подоле несет новорожденных дочку и сына, а кто-то за ней гонится, гонится… Лязгают гусеницы, раздается топот копыт, все гремит вокруг нее. Вдруг она просыпается, привставая на своей постели в боковушке и, тревожно поворачивая голову из стороны в сторону, убеждается, что действительно вокруг стреляют, мимо окон корчмы проносятся машины, слышен топот, раздаются крики:
– Всей охране собраться у конторы. Оружие проверить. Боеприпасы иметь при себе.
Она еще не понимает, во сне это или наяву, но голос так знаком ей, так явственно звучит. Стук раздается в дверь домика, и этот голос спрашивает с порога:
– Макарьевна, а Татьяна Ивановна где?
Вспыхивает свет, вскакивает с постели Макарьевна. На пороге стоит Ваня Пухляков, требовательно повторяя:
– Где Татьяна Ивановна?
– На квартире. Она утром съехала от меня. А ты кто такой?
Поворачиваясь, чтобы уйти, Ваня Пухляков бросает через плечо:
– Новый начальник охраны. Нападение на табуны. Лошадей угоняют.
Приезжая женщина, выскакивая из боковушки, бросается вдогонку за Ваней Пухляковым:
– Ваня, Ваня! Подожди! Ваня, это я! Подожди!
Но Ваня уже не слышит ее. Взрокотав, отъезжает от ворот корчмы машина с военизированной охраной. С ружьями в руках сидят под брезентом на скамейках бывшие афганцы, мчатся в степь, откуда доносится стрельба.
Вдруг сразу яркими всполохами автомобильных фар, вспышками и трассами выстрелов осветилась табунная степь. Заскрежетало гусеницами, зашелестело шинами, загремело конским топотом, застрекотало моторами. Как будто снова сюда вернулась война и выступили осененные ее зарницами древние казачьи курганы, застывший на перекрестке дорог на каменном цоколе танк. Крики огласили степь со всех сторон:
– Они на скотовозах увезли конематок!
– На одном по Кривой балке, а на другом по Кундрючей!
– Наперерез надо заезжать! Наперерез!
– Слушай мою команду: все, какое есть оружие, к бою! Стрелять по шинам. Все машины вдогонку.
– А где же сторожа были? Где сторожа?
– Все они с берданками как мертвые пали. Харитон каждому по ящику водки завез.
– Где Харитон? Найти его! Ты, Даня, садись на мотоцикл, а я с Шелухиным и Ожогиным на «виллисе» наперерез пойду.
Мчится по дороге мотоцикл, в котором сидит за рулем Егор Романов, а в люльке безотлучная его подруга Шелоро. Впереди маячит мощная машина с нашитыми досками бортами, силуэты лошадей возвышаются над ними. Егор прибавляет скорость, мотоцикл мотает из стороны в сторону, Шелоро просит:
– Егорушка, чуток потише. Так я могу родить. Потише, Егорушка.
Оскалив зубы, Егор прибавляет скорость, и мотоцикл все ярче и ярче освещает уходящую вперед по дороге и по бездорожью машину с лошадьми.
– Не уйдешь! – кричит Егор. – Не уйдешь!
– Егорушка, я умираю!
– Ничего. От этого бабы редко умирают.
Догоняет мотоцикл Егора Романова машину с лошадьми. Вот уже светом фары озаряются конские морды, сверкающие огнем блики глаз.
– Не уйдете! – кричит Егор и начинает обходить машину с лошадьми стороной, заезжая ей поперек дороги. Отстает мощная машина – хороший у Егора мотоцикл. Затормозив его и поставив поперек дороги, Егор выскакивает, раскинув руки крестом:
– Стой, стой, Харитон! Остановись!
Мощная машина, налетев на мотоцикл Егора и смяв его, как яичную скорлупу, мчится напролом, оставив позади себя обломки, колеса и месиво земли и крови. Отброшенная ударом в сторону, Шелоро ползет на дорогу и никак не может доползти.
– Егорушка, Егор, как же я теперь? Как же мы будем с детишками? Егор…
Машина с лошадьми удаляется по бездорожью в степи в глубь ночи. По всем сторонам в степи рыщут фары других машин, раздаются выстрелы из двустволок и очереди автоматов.
Через поселок конезавода мчится за рулем своей машины Татьяна Шаламова. Поперек дороги, раскинув руки, стоит женщина. Затормозив, машина директора конезавода круто виляет в сторону, едва не сшибив ее.
– Что же ты, сука, стоишь! – выскакивая из машины, кричит Татьяна Шаламова. И вдруг, отступив на шаг, упавшим голосом спрашивает: – Это вы, Клавдия Петровна? Как вы сюда попали?
– Где Ваня? – спрашивает Клавдия.
– Я сама его ищу. – Татьяна указывает рукой вдаль, в сторону степи. – Где-то там. Скорей ко мне в машину.
Мчится машина директора конезавода Татьяны Шаламовой по табунной степи. Быстрее других машин мчится ее новенькая «волга», на которой еще вчера ездил генерал Стрепетов. На перекрестке вдруг круто затормаживает Татьяна перед темной грудой, над которой стоит на коленях простоволосая Шелоро, молча качаясь из стороны в сторону.
– Шелоро, ты? А где же Егор? – выскакивая из машины, спрашивает Татьяна.
Обезумевшая Шелоро качается из стороны в сторону. Татьяна с Клавдией берут ее под руки, ведут в машину, потом
