нетронутый стоит. Карл Карлович понимающе говорит ему:
– Никуда мы вас не отпустим. Скоро у нас семья прибавится, будем вместе жить. Я опять буду в школе детишек на скрипке учить. Может быть, и нашего внука или внучку чему-нибудь научу. Или вы, Будулай Романович, научите его по своей части. Я видел, как у вас в руках металл играет. Красивые у вас руки, это тоже музыка. Еще вчера мы были врагами, а теперь родня.
Будулай отрицательно качает головой:
– Мы с вами никогда не были врагами.
– Ну, с моим братом Генрихом.
Его брат, услышав свое имя, радостно кивает головой и тянется через стол к Будулаю со своим бокалом:
– Я, я, Будулай.
Будулай чокается с ним, отпивает глоток из своего бокала и ставит его на стол:
– Это не мы с вами были врагами, Карл Карлович. Война все перепутала. Если бы Гитлер до Сталинграда не дошел, то, может быть, и Сталин не тронул вас за Волгой. Конечно, не надо было всех немцев высылать.
Карл Карлович соглашается:
– Сталин не только немцев высылал. Там у нас в Казахстане и калмыки, и балкарцы, и чеченцы были.
Старый ветеран казачьего корпуса поясняет:
– До Волги дошли, до Терека дошли, почти половина России уже под немцем была. Покойников теперь легко судить. Как ты думаешь, Будулай?
Молчит Будулай. Поют за столами разные песни. Молодой казак запевает донскую. Ожогин с Егором, которых генерал Стрепетов послал разыскать Будулая, подтягивают ему. А потом Егор запевает какую-то цыганскую, и ему уже вместе с невестой подтягивает Ожогин. Уже научились они на конезаводе друг у друга казачьим и цыганским песням. Но непривычно им слышать, как старый немец Генрих, встав из-за стола, подходит к старенькому пианино и, откинув крышку, начинает петь немецкую песню, аккомпанируя себе:
О, майн либер Августин, Августин…
Старый казак вдруг стучит кулаком по столу так, что бокалы и бутылки подпрыгивают:
– Не смей! Под эту песню в крематорий гнали и русских, и евреев, и цыган, и коммунистов, и всех других.
Веселый толстый Генрих растерянно прекращает играть и петь.
Но Будулай сурово говорит:
– Вы, Карл Карлович, переведите ему, чтобы играл. Песня не виновата ни в чем. Война перессорила нас, Гитлер, а не песня. Вот и чеченцы сейчас бушуют, потому что их выслали тогда. А теперь и здесь между русскими и немцами пошла вражда, потому что все перемешалось. Немцы возвращаются домой, а русские теперь тоже здесь дома. Почти по полвека уже живут. Вы, Карл Карлович, передайте Генриху, чтобы он играл.
– Генрих! – кричит через стол Карл Карлович и переводит на немецкий слова Будулая. Повернувшись снова к Будулаю, Карл Карлович настаивает: – Не отпустим. Хорошо, когда большая семья. Вместе будем разные песни петь, вместе внуков на коленках качать.
Вдруг вмешивается молодой казак с лампасами:
– И наше казачество вас не отпустит, Будулай. Не только ветераны донского корпуса вас уже узнали, но и все другие. Недаром к вашей кузнице очередь стоит. И русские, и украинцы, и немцы, и казаки.
Ветеран донского корпуса поправляет молодого казака:
– Казаки – это тоже русские. Не туда гребешь, выравнивай другим веслом.
Молодой казак своенравно возражает:
– Казаки – это гремучая смесь из разных народов, потому теперь и никак не могут договориться между собой. Как в стране пошло, так и среди казаков. А кое-кто хочет их стравить между собой, натравить молодых на старых. Вот потому-то мы вас и не отпустим, Будулай. Таких, как вы, уже мало осталось казаков. Не хотите быть атаманом, мы к вам за советом придем.
Вдруг вмешивается в разговор Ожогин, приехавший сюда по поручению генерала Стрепетова и попавший на эту свадьбу вместе с Егором:
– Ну нет. Не за тем мы сюда приехали, чтобы вам Будулая отдать. Он не только на военной службе донской казак, он у нас на всю табунную степь мастер. Такого табунщика у нас больше нет. Не отдадим вам Будулая. Правда, Будулай?
Будулай молчит. За столами веселье, над столами взлетают песни, невеста и жених целуются под крики «горько!».
У ворот Клавдии Пухляковой сигналит автомашина. Клавдия Петровна накидывает платок.
– Должно быть, за мной председатель прислал.
Но Ваня снимает с вешалки шапку:
– Нет, это за мной, – уверенно говорит он. – У вас в колхозе пока ни одного КамАЗа нет. И, опередив мать, он выскакивает на крыльцо.
Из кузова большого КамАЗа как горох высыпались афганцы, открывают калитку, здороваются со своим командиром:
– Здравия желаем, товарищ капитан.
– Вот, заехали к вам по дороге на Терский конезавод.
– Уже все донские объехали с концертами.
– Вы тут не соскучились без нас?
Ваня Пухляков растроганно говорит:
– Еще как соскучился. Проходи, Усман, проходи, Армен, – приглашает он всех. – Поднимайтесь, ребята, в дом.
Клавдия Петровна встречает бывших афганских солдат с радостью, суетится между печкой и столом, бежит в погреб, выставляет все, что у нее есть. Из большой кастрюли разливает по тарелкам борщ, разрезает моченый ажиновский арбуз, наливает в стаканы и кружки из оплетенной красноталом бутыли вино, но сын останавливает ее жестом:
– Нет, мама. Ребята в дороге, им нельзя.
Солдаты весело набрасываются на обед, все хвалят. Хозяйка радуется вместе с ними, как вдруг сержант срывается с места, выскакивает из дома и возвращается с большой корзинкой в руке.
– Тут, товарищ капитан, одна ваша знакомая для вас кое-что передала.
Клавдия Петровна берет у него из рук корзину и ставит на стол пироги, жареного гуся, бутылку с вином. Разворачивает завернутый в толстую красную бумагу свитер. Ваня с удивлением спрашивает у сержанта:
– Какая знакомая? У меня на конезаводе теперь никаких знакомых нет.
Усман весело говорит:
– Это вы забыли, товарищ капитан. Есть, есть. Она на нашем концерте военную афганскую песню запела. Помните, мы ее на свадьбе в ресторане пели? – И Усман очень тихо напевает песню:
Над всей землей метет метель…
– Всю запомнила? – недоверчиво спрашивает Ваня.
Армен подтверждает:
– Всю от начала до конца. Вот бы нам такую солистку. И голос, и красавица на всю табунную степь.
Сержант виновато спрашивает у командира:
– Вы с нами на Терский завод не съездите, товарищ капитан?
Ваня смотрит на Клавдию Петровну, она смотрит на него и заискивающе обращается к солдатам:
– С вами он уже сколько лет пробыл, а с матерью всего один месяц. Пусть поживет со мной. Не хочу его больше никуда отпускать.
Ваня молча разводит руками. Солдаты понимающе встают из-за стола, прощаются, благодарят хозяйку. Ваня провожает их на крыльцо и спускается с ними по ступенькам, идет к воротам и, когда КамАЗ с его боевыми товарищами отъезжает от двора, долго машет им вслед, стоя с непокрытой головой. Потом медленно возвращается в дом. Мать виновато спрашивает у него:
– Может, подденешь свитер под свой бушлат? Он из шерсти ангорской козы связан.
– Мне надо съездить кое-куда, – говорит Ваня, явно не слыша мать. – Сегодня же, мама. Я совсем ненадолго. Скоро вернусь.
На конезаводе генерал Стрепетов в своем кабинете разговаривает с главным коневодом Татьяной Шаламовой:
– Нет, Таня, все. Никогда не думал, что так могут обидеть меня. Никого слушать не хотят, а Харитон кричит, что я тоже коммуняка. Завтра же еду в Ростов и привезу приказ. Примешь от меня конезавод, пусть они тебя теперь слушают.
Бурно протестует Татьяна:
– Какой из меня начальник, Михаил Федорович? Без вас сразу распадется конезавод. Разворуют и распродадут всех конематок. И табунные земли тоже.
– Я, Татьяна, полностью доверяю тебе. Правильно люди кричали, что тебя бы нужно в атаманы выбирать. Бери власть в руки и не отдавай донскую элиту никому. А мне уже давно было пора уходить.
– Тогда забирайте с собой в Ростов и меня. Я с вами не согласна. Так и скажу в нашем тресте. Насильно меня никто заставить не сможет.
– Ты что же думаешь, я до смерти буду за донскую элиту воевать? Конокрадов ловить и от казакоедов отбиваться? Тебя государство шесть лет учило, начинай ему долги отдавать. У нас на конезаводе никого подходящего больше нет.
– Я даже не замужняя еще. Меня по молодости никто и слушать не станет.
– Я был помоложе тебя, когда полком командовал во Второй конной командарма Миронова.
– Другое время было, Михаил Федорович.
– Сейчас, Татьяна, еще хуже время наступило. Хуже, чем в гражданскую или когда против немцев воевали. Тогда было ясно, с кем надо воевать, а теперь не поймешь, где свои, где чужие. Все перепуталось. Никогда такой вражды не было между людьми. И на нашем конезаводе я уже помирить их не могу.
– Нет, Михаил Федорович, я согласия не даю. Без вас конезавод осиротеет совсем. Казаки на цыган пойдут, цыгане на казаков. Заварится такая каша, что надо будет плетью разгонять.
– Как хочешь, Татьяна, а завтра я поеду в Ростов за приказом о своей отставке. Взять я тебя с собой не могу, сейчас конезавод больше не на кого оставить. Конокрады вокруг рыщут, машины угоняют среди бела дня. Я тут сегодня вечером еще посоветуюсь с ветеранами нашего Донского корпуса, может, они подскажут, как опять людей друг с другом примирить. Тем, кто сейчас на донское коневодство зубы точит, только и надо, чтобы у нас тут заварилась вражда.
Долго светится в этот вечер огонь в кабинете генерала Стрепетова. Сослуживцы по Донскому корпусу казаки-табунщики Ожогин, Шелухин, Романов Егор и другие собрались у генерала на совет. Наконец, вставая, генерал говорит:
– Ну что же, если вы считаете, что это он сможет казаков с цыганами помирить, попробуйте еще раз за ним съездить. Может быть, он и вернется на Дон.
В станице Раздорской Ваня Пухляков спрашивает у первой встретившейся ему на спуске горы женщины:
– Где тут ваш бывший милиционер Ерыженский живет?
Женщина, отворачивая теплый платок и оттопыривая рукой ухо, переспрашивает:
– Что?
– Ерыженский. Милиционер.
– Вы его сейчас дома не найдете.
– А где же он?
– По целым дням на Дону пропадает, прорубит вокруг себя лунки и сидит, телевизоры ставит.
– Какие телевизоры?
– А ты, сынок, местный или издалька?
– Издалька.
– Это такие ловушки, в которые рыба заходит.
Через всю станицу Ваня Пухляков спускается к Дону, переходит по ноздреватому, уже тронутому предвесенней ростепелью льду, к острову. По-над самым островом у проруби сидит на скамеечке закутанный в теплую шубу человек в треухе. Услышав шаги у себя за спиной, он оборачивается и всматривается в лицо подошедшего к нему человека.
– Опять ты меня выследил, Будулай. Когда ты за мной перестанешь гоняться? Ты бы мне хоть спасибо за твою Галю сказал.
Ваня Пухляков уже не удивляется, когда его принимают за Будулая. Тем более что на морозе усы, борода и брови у него обросли инеем. Примирительно отвечает старику:
– Я вам, дедушка, чтобы согрелись, флягу принес.
И он отворачивает борт бушлата, достает из-под него и протягивает старику внушительных размеров флягу с вином.
Старый рыбак обрадованно рассматривает ее, тут же отвинчивает пробку и, налив в нее вина, залпом выпивает его.
– Вот это спасибо, вот это удружил, Будулай. Ну, за все хорошее. Выпей и ты. – Он наливает вина в пробку и протягивает Ване, Ваня пьет и старик тут же наливает из фляги несколько раз в пробку вино и выпивает. – Удружил, Будулай. Своего у меня уже не осталось, за зиму все попил. И у моей бабки в запасе уже нет, а, может быть, она где и прихоронила, чтобы весной трактор наш огород распахал. Сейчас я его в свою бутыль перелью.
Он хочет порыться у себя в кошелке, которая стоит сбоку него на льду, но Ваня останавливает его:
– Оставьте, дедушка, себе, у меня другая фляга есть.
– Вот ты оказывается какой, Будулай. Недаром Галя, когда ее контузило, и я ее в военный госпиталь отдавал, все время твое имя повторяла. Слепая была, одного дитя, девочку, к себе прижимает, а другого в цыганском одеяльце другой цыганке передает. Выкорми, кричит, моего Будулайчика, у меня молоко пропало, а потом, когда найдемся, мне отдашь.
Не видит старик, как страшно побледнел Ваня Пухляков, который стоит перед ним и смотрит не отрываясь в прорубь. Совсем тихо он спрашивает у старика:
– А у этой, другой цыганки, тоже было дите?
– Да, но на паром их кибитку уже не могли взять. Не было места. У твоей Гали, Будулай, двойня родилась, а у той цыганки, видно, один ребеночек был. Взяла она твоего сыночка и поехала их кибитка обратно в гору, в степь. Куда же ты, Будулай? Вот, возьми рыбы, скажи там своей квартирной хозяйке, чтоб уху сварила. По зимнему времени из донской рыбы хорошая бывает уха.
Ваня Пухляков послушно берет из рук старого рыбака большую рыбину и несет через всю станицу, ссутулив плечи и ни разу не оглянувшись.
Его мать, Клавдия Петровна Пухлякова, увидев его с рыбиной в руке на пороге дома, спрашивает:
– Это когда же ты, Ваня, успел поймать? Где ты был?
Не ответив на ее вопрос, Ваня в свою очередь говорит ей устало и медленно:
– Свари, мама, уху. По зимнему времени из донской рыбы хорошая бывает уха.
На одном конце большой излучины Дона, на острове, светится огонек в продолговатом оконце блиндажа, которое некогда служило солдатам амбразурой. На другом конце льются потоки яркого света из окон большого красного дома на высоком яру правого берега Дона, который здесь называют то крепостью, то теремом. Залита светом и площадь перед домом. То и дело подъезжают к ней, озаренной замысловатыми – под старину – фонарями, дорогие иномарки, наши «волги» и «жигули», потом отъезжают от светящегося и звучащего музыкой ресторана, мчатся во все стороны по степи. Но грузовые машины не с парадного въезда подворачивают к красной крепости, а с тыла, люди выгружают из них какие-то ящики, коробки, туши и несут по ступенькам в подвал, а то и прямо на кухню, где стучат ножи, раздается веселый говор, ударяет в ноздри соблазнительный запах того, что варится и жарится в больших кастрюлях и на сковородах, печется в коробах и стекает жиром на шомполах. Официантки в вышитых передниках выносят из кухни на подносах в зал тарелки и бутылки. В зале играет музыка, звенят вилки, ножи и бокалы, между сценой и столиками танцуют хорошо одетые люди. Весело, светло и тепло, и как будто никакой другой жизни нет вокруг на земле.
Но хозяин этого ресторана редко показывается в зале, а больше сидит у себя в комнате за сценой. То и дело к нему входят те, кто подъезжает с тыла ресторана на грузовых машинах. Он с ними разговаривает, берет у них какие-то свертки и передает им какие-то пачки, крест-накрест заклеенные банковской лентой. Старого цыгана Данилу эти посетители слушают почти молча, лишь коротко отвечая на его вопросы и выслушивая его отрывистые приказания:
– Если будет мало, добавь еще столько же.
– Это всем цыганкам конезавода на платки. А это цыганам на водку.
– Скажи, что обмундирование всех казаков беру на себя.
– Передай следователю, что мне они оба позарез нужны. Завези ящик к нему домой.
– Лошадей с Первомайского переправьте через Дон и гоните за Волгу.
Долго светятся окна дома-крепости на высоком правом берегу Дона. Не затихает движение «тойот», «мерседесов», «волг», «жигулей». Звучит в ресторане музыка, веселятся люди.
А на крутой излучине Дона в блиндаже одинокая женщина на лай собаки поднимается с постели, одевается. Берет ружье и идет с ночным обходом острова. Лает собака, учуявшая присутствие на острове посторонних. Женщина вскидывает ружье, стреляет по фарам, светящимся во мраке сквозь переплетение ветвей. Ревут моторы машин, которые пятятся задом, яростно ругаются водители.
От табуна к табуну едет по степи верхом Татьяна Шаламова. Беспредельна табунная степь с ее волнами изумрудно-шелковых трав и курганами, стерегущими древнюю казачью славу.
Вдруг Татьяна приподнимается в седле, вытягиваясь в струну, по-ястребиному зорко всматривается во что-то и потом, спешиваясь, в поводу ведет свою лошадь по глубокой балке. Когда лошадь начинает прядать ушами, она вполголоса уговаривает ее, поглаживая рукой по шее:
– Ну, ну, только не вздумай заржать. Не нервничай. Нельзя, чтобы услышали нас.
Сама же она, судя по всему, все внимательнее вслушивается в говор, который доносится ей навстречу по балке. Глубокая балка, густо заросшая по склонам кустами ярко рдеющего красными розочками шиповника, выводит ее с лошадью в поводу к большому стогу сена. Из-за кустов шиповника Татьяна видит удобно расположившихся за скирдой двоих мужчин, занятых на приволье беседой и трапезой. Мотоцикл с коляской стоит неподалеку от них, а на разостланной газете к их услугам все, что положено в подобных случаях: бутылка, полкруга домашней колбасы, крутые яйца, хлеб, огурцы, помидоры. Разговор, который ведут между собой мужчины, настолько заинтересовывает Татьяну, что она, оставив свою лошадь пастись на траве внизу на склоне балки, доползает до них почти вплотную. Укрываясь за мотоциклом, она уже не только их видит, но и слышит каждое слово:
– Старик рвет и мечет. Из прежней партии три головы явный брак. От полукровок клиенты наотрез. За валюту им только элиту подавай.
– С одного взгляда их не всегда можно отличить.
– Зачем же с первого? Ему по долгу службы положено регулярно табуны объезжать. А за двадцать пять косых я бы тоже научился отличать.
Слушая их разговор, Татьяна запускает руку в коляску мотоцикла и что-то нащупывает там.
Пьют и с аппетитом закусывают на зеленом приволье мужчины.
У подножья скирды на склоне балки лошадь объедает кустарник.
– Передерживать их в логове тоже нельзя.
– График есть график.
– Могут с вертолета засечь.
– Давай лучше пропустим по одной и можно перед дорогой закурить.
– А вот этого я вам позволить не могу, – выступая из своего укрытия, из-за мотоцикла, вмешивается в их разговор Татьяна. – Кто же в такую сушь курит возле стогов сена?
Одновременно вздрогнув и подняв головы, мужчины обмениваются взглядами.
– Это еще что за явление? – спокойно спрашивает один из них, доставая из кармана на груди сигарету и протягивая к своему другу руку за огоньком.
Вынимая из-за пояса пистолет, Татьяна в тон ему говорит:
– Можно и без огонька прикурить.
Без всяких признаков беспокойства тот же самый мужчина укоризненно говорит:
– А вот этого от такой красавицы мы, признаться, не могли ожидать. Ну, что ж, нам для развлечения как раз и не хватало такой компании. Придется ради этой амазонки донских степей джинсы спустить.
Его спутник, взглянув на часы, небрежно говорит:
– Оставь ее. Не время сейчас связываться.
– Она сама напросилась на знакомство. Эта амазонка взяла нас на прицел и держит. Как я понимаю, у нее в руке ракетница, чтобы чересчур назойливых кавалеров пугать.
– Правильно, – говорит Татьяна. И, доставая другой рукой из-за спины, из коляски мотоцикла, автомат, она вскидывает его наперевес. – А это, как я понимаю, автомат системы Калашникова.
Мужчины явно ошеломлены таким оборотом дела. Один из них испуганно предупреждает:
– Вы с ума сошли?! Он может выстрелить. Это не игрушка.
– То же самое мне говорил и один из моих кавалеров из военных. Но для того, чтобы он не выстрелил, вам придется спустить джинсы.
Другой мужчина недоверчиво спрашивает:
– Вы это серьезно?
Она наводит дуло автомата.
– Даю предупредительную очередь.
Треск автоматной очереди над головами заставляет их заспешить с исполнением ее приказа. Но они еще пробуют отшутиться:
– Стриптиз на лоне природы?
Путаясь в штанинах, спросивший это мужчина прыгает на одной ноге.
– По вашему же сценарию. Все снимайте с себя. Все.
Его менее расторопный товарищ, вынув из кармана брюк пачку денег, подбрасывает ее в руке:
– Может быть, сойдемся?
– Ну-ка, перебросьте мне, – говорит деловито Татьяна Ивановна. – Надо сосчитать.
– Ловите! – Он бросает ей пачку денег. – Там двадцать пять косых.
– Нет, не будем пересчитывать. Я вам верю. Могу их и по адресу передать.
Теперь уже в вопросе, обращенном к ней, неприкрытая тревога звучит:
– Откуда вам может быть известен адрес?
– Ничего не стоило из вашей беседы вычислить.
Полураздетые, они переминаются с ноги на ногу.
– И вам потом не будет стыдно?
– Будет. За вас. Всего-навсего беззащитная амазонка донских степей и два таких лба. Мне и в милиции могут не поверить.
– Теперь милицию ничем не удивишь.
– И этой игрушкой?
Она поводит автоматом из стороны в сторону.
– Осторожно! – напоминает один из мужчин и добавляет: – Самое большее одна штука штрафа и дело с концом.
– Вот это, пожалуй, вы правильно сказали. Я с вами согласна. А потому мне придется эту игрушку в штаб вневедомственной охраны передать. Надевайте свои джинсы, садитесь в мотоцикл и чтобы больше вашего духу не было здесь. Какие вы мужчины? Я теперь на всю жизнь насмотрелась на ваш стриптиз.
И в то время когда они, обрадованные неожиданной развязкой, одеваются и садятся в мотоцикл, она с автоматом на груди спускается в балку, где ее встречает лошадь, подняв голову и чутко прядая породистыми ушами.
Еще не успевает прорваться сквозь низкие предвесенние тучи солнце, но уже светится кузница Будулая, вокруг разносится из нее звон и плеск металла, стучит большой молот по наковальне, и раскатывается дробь малого кузнечного молотка.
К дверям кузницы Будулая неслышно подкатывает заграничная машина «тойота», выходит из нее старый цыган Данила, снимая с себя дорогую шубу, останавливается в дверях кузницы и весело спрашивает:
– Где тут у тебя ее можно повесить, Будулай? Я уже не помню, когда у наковальни плясал.
Оглядываясь, Будулай узнает своего дядю, радостно идет к нему навстречу, берет у него из рук и вешает на крючок дорогую шубу с лисьим подбоем.
– Здравствуй, дядя Данила, – говорит он. – Спасибо, что не забываешь меня.
– А как я могу забыть? Я тут по просьбе одной германской фирмы переговоры веду и сделал небольшой крюк. Ну-ка дай мне твой молоток. А ты побудь у меня молотобойцем, мне уже не по возрасту такой кувалдой махать. А как же ты без молотобойца? Я же помню, был он у тебя.
– Повез на санях мою дочку в районную больницу.
Дядя Данила искренне пугается:
– Неужто и она заболела?
– Нет, дядя Данила, сейчас у меня уже наверное внук или внучка есть.
Бурно радуется дядя Будулая:
– Это я в хорошую минуту попал. Ты это должен запомнить, Будулай. Я ведь к тебе не зря заехал. Очень ты мне нужен. У меня никакой другой родни, кроме дочки Тамилы не осталось, но она далеко в городе живет и не интересуется моими делами. Она среди цыган в Ростове сама себе княгиня. А мне без своего человека никак нельзя. Тем более что ты в донских лошадях понимаешь толк. Да и не только в донских. Тебя в нашей табунной степи и цыгане и казаки помнят. Я хочу, чтобы ты всегда у меня под рукой был. Сейчас не на кого даже мне свой дом оставить. Как ты на это посмотришь, Будулай?
Изредка ударяя по металлу на наковальне большим молотом между ударами маленького молота в руке у своего дяди, Будулай говорит:
– Не знаю, что тебе и сказать. Теперь же у меня здесь внук или внучка будет.
– Я же тебе говорил, что потом и дочку с мужем мы к себе возьмем. После нас все им и их детям достанется. У меня, правда, больших своих денег нет, но дело я развернул по-крупному, Будулай. На всем бывшем диком поле пора коневодство в хорошие руки взять. А правду говорят, что на войне ты из конюшни самого короля Михая племенную лошадь увел?
– Мало ли что говорят. И не уводил я ее, а только перекрасил.
Дядька Данила смеется:
– И про это я слышал. Арабскую светлую масть с помощью цыганской смеси в вороную превратил. От этой королевской лошади на Терском конезаводе и теперь потомство растет. Ну, так как ты, Будулай?
Будулай, взмахнув молотом, не сразу опускает его на наковальню:
– Не могу тебе, дядя Данила, ответить пока.
– Я от тебя и не требую сейчас. Подумай, посоветуйся с дочерью и с зятем и потом отбей мне телеграмму. Вот тебе мой адрес. – И, вытянув из нагрудного кармана визитную карточку, дядя Данила отдает ее Будулаю. – Сейчас лучше всего самолетом лететь. Я тебя в ростовском аэропорту встречу.
– Спасибо, дядя Данила. Сперва мне надо на своего внука или внучку посмотреть.
И вот они уже прощаются. Дядя Данила надевает свою меховую шубу, Будулай провожает его на порог кузни и долго смотрит вслед дорогой заграничной машине, пока она не исчезает вдали.
Возвратившись в кузницу, он берет зажатый в клещи кусок металла, раскаляет его на огне, покачивая рычаг горна, и о чем-то задумывается. Его заставляет вздрогнуть веселый голос. Даже не один, а сразу два:
– Вот мы и снова к тебе нагрянули, Будулай.
Ожогин и Егор Романов, стоят в раскрытых дверях кузницы, улыбаясь. В задумчивости Будулай и не слышал, как подъехал к дверям кузницы затрапезный старенький «виллис», на котором когда-то ездили большие начальники на фронте. Одна за другой радости свалились сегодня на голову Будулая. Он обнимается и целуется с фронтовыми друзьями, которые сразу же и спрашивают его:
– Ну и как, у твоей дочки уже есть наследник? А, может, и сразу двойню подвалила? Мы на всякий случай с собой и донского вина привезли.
Будулай смеется:
– Я и сам еще не знаю. Скоро зять из больницы должен приехать.
Ожогин и Егор Романов почти в один голос радуются:
– Смотри-ка, прямо на крестины попали. Значит, Будулай, тебе на этот раз не отказаться. Нас сам генерал Стрепетов за тобой прислал. У нас сейчас в табунной степи такая заваруха пошла между цыганами и казаками, что только ты их сможешь помирить. Тебя и те и другие помнят и уважают. Подождем, как твоя дочка из больницы выпишется, погуляем на крестинах и заберем всех с ее мужем-германцем и наполовину цыганским ребеночком с собой. Договорились, Будулай?
Берет Будулай кузнечными клещами кусок металла, взмахивает молотом в другой руке.
– Даже железо не любит, когда его без ума куют, – говорит он.
В кабинете начальника конезавода генерала Стрепетова не он сидит на своем обычном месте за столом. Пустует его стул. Генерал Стрепетов сидит по один край большого письменного стола, а Татьяна Шаламова напротив него, на другом краю.
– Садись, садись, – говорит ей генерал Стрепетов. – Привыкай к своему месту. В тресте на твою кандидатуру не хотели давать согласие, но когда я рассказал, как ты конокрадов задержала, генеральный директор махнул рукой, засмеялся и сказал: «Ну что ж, пускай у нас хоть один директор будет женщина. Амазонка донских степей. Ты только, говорит, присматривай за ней: все-таки баба есть баба».
Смеется Татьяна Шаламова:
– Культурный у нас генеральный директор. Ничего, придется ему кое от чего отвыкать. Но то, что он приказал вам за мной присматривать, это правильно. Я вас хочу, Михаил Федорович, на должность главного консультанта зачислить. Другого такого специалиста по коневодству у нас на конезаводах нигде нет.
– Спасибо, Таня, – растроганно говорит генерал Стрепетов и тут же поправляется: – Только я не собираюсь оставаться здесь. Зовут меня в казахские степи, где издавна казаки живут. Там коневодство не хуже, а, может быть, и лучше, чем на Дону, поставлено. Недаром туда Шолохов каждый год приезжал. Ты «Тихий Дон» хоть читала или только в кино видела?
– Я, Михаил Федорович, еще в школе сочинение на эту тему писала. Про Аксинью Астахову и Григория Мелехова. Про их несчастную любовь.
– Несчастной любви, Татьяна, не бывает. Любовь – это само по себе счастье. – Генерал Стрепетов, обхватив голову руками, покачивается из стороны в сторону. – Что наделали с казаками, что наделали. Мой друг, полковник Никифор Иванович Привалов, когда уже умирал, говорил мне: «Это еще цветики, Михаил. Казаков еще будут терзать и постараются, чтобы они друг друга терзали. Казакоеды своего часа ждут». И вдруг генерал Стрепетов круто меняет разговор. – Ты, Татьяна, все дела от меня честь по чести принимай. Вот тебе ключ от сейфа, там все документы. Все поголовье по породам расписано. Сверь с наличным составом в отделениях, в табунах. Пересчитай всю технику, сейчас уже растащиловка началась. Ты сама знаешь, что конокрады так и рыщут вокруг. Здесь у них какой-то неуловимый вожак объявился. Сам остается в тени, а вокруг себя целую дивизию создал. Вокруг нашего конезавода много появилось чужих людей. Не только цыган, но и русских, чеченцев, калмыков. У каждой нации свои двуногие волки есть. Справишься?
– Надо будет справиться, Михаил Федорович. Этот вожак не только конокрадами руководит. Я немного уже знаю о нем. Он вокруг колхозы и совхозы скупает, добрался и до конезаводов, большим капиталом ворочает. Замахнулся на коневодство не только на Дону, но и на Кубани, Ставрополье, по всему Северному Кавказу. Думает совместно с какой-то германской фирмой донских, кабардинских, терских и других племенных конематок и жеребцов по всему миру продавать.
– Береги донскую элиту, Татьяна. Научись сама торговать, нам доллары тоже нужны. И подзанять чужого ума у немцев, у американцев и других коневодов не грех. Но только землю нельзя распродавать. Так случилось, что и во время гражданской войны и во время Отечественной я через все бывшее Дикое Поле до самых Австрийских Альп прошел. Теперь, конечно, конница не нужна. Но и землю, по которой она прошла, никому нельзя отдавать. Ты от меня, Татьяна, по счету всех племенных жеребцов, конематок, жеребят, все машины и каждый гектар земли, каждый казачий курган прими. Давай с тобой вместе объездим всю табунную степь, и потом махну я к своим друзьям в Казахстан. Там казаки с казахами давно как родные братья живут.
– Я, Михаил Федорович, не согласна вас навсегда отпустить.
– То есть как это не согласна? Я тебе не подчиняюсь. Я теперь как те же цыгане – вольный человек.
– Нет, Михаил Федорович, над своей собственной памятью и вы не властны. А по степи мы с вами поездим. Но, надеюсь, не в последний раз.
В то время, когда генерал Стрепетов со словами «спасибо тебе, Таня», целует нового директора конезавода, в кабинет из приемной открывается дверь и заглядывает секретарь-машинистка. Минуту она в изумлении стоит на пороге и потом, улыбаясь, говорит:
– Вот я, Михаил Федорович, позвоню Нине Ивановне, чтобы она пришла и на месте преступления вас застигла.
Генерал Стрепетов, пригладив усы, улыбается.
– Пусть приревнует. А то ведь она уже меня совсем списала.
И с короткой отмашкой он выходит из двери кабинета в приемную.
Новый начальник конезавода Татьяна Ивановна Шаламова разговаривает у себя в кабинете по телефону:
– Как известно, у меня своих проблем навалом. Не хватало только лампасы на юбку нашить. Хорошо, за есаулом и за батюшкой машину пришлем.
Покачав головой, она кладет трубку на рычажок аппарата и тянется рукой к кнопке звонка. Входит секретарь.
– Из банка зарплату привезли?
– Только пятьдесят тысяч. Я же советовала килограммов десять мяса и сотни две яиц отвезти.
– И в придачу бидон майского меда, да?
– Все так делают.
– Хорошо. В приемной кто-нибудь есть?
– Какой-то капитан.
– Из милиции?
– Нет, из военных.
– Пусть войдет.
Отмыкая сейф, новый директор конезавода не видит, кто за ее спиной вошел в кабинет. Доставая из сейфа груду папок, она кладет их на стол и только после этого поднимает глаза. Растерянность, удивление и радость в ее взгляде.
– Ты? – спрашивает она.
Вошедший Ваня Пухляков подчеркнуто официально отвечает:
– Я, товарищ директор.
– Как ты здесь оказался?
– Приехал наниматься на работу. Я узнал, Татьяна Ивановна, что вы набираете из бывших афганцев военизированную охрану на конезавод.
– Почему же Ивановна?
– Я к вам пришел не на свидание.
– Садитесь, Иван…
– Андреевич, – подсказывает он.
Окидывая взором Ваню Пухлякова, Татьяна видит из его расстегнутого бушлата край того самого свитера и, чуть помедлив, добавляет, тоже переходя на официальный язык:
– Начальником военизированной охраны конезавода пойдет, товарищ капитан?
Ваня Пухляков вдруг совсем тихо говорит:
– Я на любую работу согласен. У меня сейчас много специальностей: и связист, и автомобилист, и…
Он замолкает, глядя на свои руки.
– Вы очень вовремя пришли, товарищ капитан, – говорит новый директор конезавода. – На своих сторожей с берданками у нас уже надежды нет. Конокрады теперь не только по ночам атакуют табуны. – Оживляясь, Татьяна Ивановна Шаламова выходит из-за письменного стола и останавливается перед большой картой на стене. – Отбивают от табунов производителей и конематок. Где-то здесь, в глухой степи, – она показывает по карте, – припрятывают и потом переправляют через Дон – дальше. Чуть ли не в Турцию и Иран. Здесь какая-то загадка есть.
– Я в воздушно-десантных войсках в разведке служил.
Новый начальник конезавода улыбается:
– Ну, вертолета для разведки табунных степей я вам, к сожалению, не могу предложить, а вот машину за вами закрепим. Верхом вам всю табунную степь долго объезжать, а у нас есть старенький «виллис». На нем еще бывший начальник конезавода ездил. И персонального водителя вам дадим.
– За рулем я и сам могу. Водитель не нужен мне.
– Нет, начальнику охраны конезавода без сопровождающего нельзя. За последний месяц мы уже пятерых конокрадов успели в милицию передать. – Новый начальник конезавода нажимает на столе кнопку и говорит появившемуся в кабинете секретарю: – Выдайте товарищу Пухлякову ключ от комнаты в общежитии, подготовьте приказ согласно его заявлению и пригласите, кто еще ко мне там на прием. – Она протягивает через стол руку Ване Пухлякову. – У вас все, товарищ капитан?
– Все. До свиданья, Татьяна Ивановна.
– Всего доброго, Иван Андреевич. – Она обращается к секретарю: – Пусть следующий войдет.
В приемной навстречу выходящему из кабинета Ване Пухлякову поднимается со стула Даниил Романов. Ваня выходит из приемной на улицу, а Даниил входит в кабинет. Новый директор конезавода не терпящим возражения тоном говорит ему:
– Поскольку твой самосвал совсем вышел из строя, то вплоть до окончания капитального ремонта пересядешь на «виллис» генерала Стрепетова. Будешь начальника военизированной охраны возить. Покажешь ему всю степь и все балки, по которым к табунам подбираются конокрады. Съездите в район за оружием. И чтобы мне ни одна голова не пропала. Тебе все ясно, Даня?
Он наотрез заявляет:
– Нет, не все. Я не согласен при нем адъютантом быть.
– Не адъютантом, а водителем. Если не хочешь, иди на ремонт. Водитель должен ездить с кем ему прикажут. Я тоже себе места не выбирала, а генеральный директор треста назначил – и все. Вот тебе ключ от «виллиса» и поступай в распоряжение капитана. – Она загадочно говорит: – Вплоть до продолжения свадьбы, прерванной по моей вине. До свиданья, Даня.
Широко разлилось зеркало воды у подошвы крутого правого берега. Полая вода поднялась почти до самых домиков хуторов и станиц, заливает остров, бушует под ярами. По высокой деревянной лестнице с обрыва, на котором угнездился ресторан-крепость, его владелец в хорошем костюме, с галстуком, с большой подстриженной бородой сводит вниз по ступенькам к воде тучного нездешнего облика человека, поддерживая его под локоть. Сопровождающая их переводчица в джинсах, в пластиковой куртке и в шляпе с большими полями из-за спины переводит крупному тучному гостю слова владельца ресторана-крепости:
– Вот это и есть Дон.
Внизу у причала стоит белоснежный катер, на борту которого написано: «Дружба народов».
Переводчица вслух читает название катера и со слов владельца ресторана-крепости поясняет гостю:
– Это, Генрих Карлович, в прошлом была яхта Геринга.
Гость изумляется:
– О! Рейхсмаршал Геринг!
Старый цыган Данила поясняет:
– Ваши соотечественники здесь были почти полтора года.
Генрих Карлович вдруг по-русски довольно четко и правильно говорит:
– Казаки. Сталинград. – И показывает на свою грудь рукой. – Плен.
Владелец крепости-ресторана подхватывает:
– А теперь вы, Генрих Карлович, не только наш гость, но и компаньон. – И он по ребристой широкой доске переводит под локоть гостя с причала на катер. Сам капитан встречает их у борта, прикладывая руку к козырьку. Генрих Карлович знакомится с ним, и вскоре катер отчаливает от берега. Владелец ресторана-крепости продолжает пояснять гостю, указывая рукой то на правый, то на левый берег Дона: – По этим склонам казаки всегда разводили виноград, а по левому берегу гуляли табуны донских коней. Я у конезаводчика Королькова в молодости табунщиком был. Здесь, Генрих Карлович, золотое дно. По воде можно туристов возить, а по берегу верхом и на тачанках от острова до самого ресторана и обратно круиз устроить. Казаки с лампасами будут им показывать Дон, а на острове можно тоже ресторан открыть.
Генрих Карлович, которому переводчица продолжает переводить слова старого цыгана Данилы, кивает головой:
– Да, да, казаки, вино, табуны.
Между тем катер пристает к острову. На берегу встречает их женщина с ружьем. Большая серая собака сидит возле ее ноги, подняв волчьи уши.
– А это, Генрих Карлович, хозяйка острова. Здесь можно целый табун держать. Остров большой.
Клавдия Петровна Пухлякова спрашивает:
– Это зачем же табун? У нас здесь заповедник. Видите, какие дубы стоят.
Генрих Карлович с удивлением рассматривает хозяйку острова, спрашивает у Данилы:
– Зачем ружье?
– Донская казачка. У нас не только казаки, но и казачки хорошо умеют стрелять. Она тут, Генрих Карлович, от браконьеров одна круговую оборону держит.
Генрих Карлович одобрительно смотрит на хозяйку острова и говорит по-русски:
– Браконьер – это очень плохо.
Клавдия Пухлякова обращается к старому цыгану Даниле:
– Скажи ему, что немцы пока здесь были, почти весь остров сожгли и порубили на дрова. Да ты переводи, не бойся, – велит она Даниле, который в замешательстве теребит свою цыганскую бороду. – И вино у нас из подвалов все вывезли. Лошадей угнали. В станице Раздорской троих молодых партизан убили. Переводи, – сурово приказывает Клавдия.
На выручку старому цыгану Даниле приходит переводчица и что-то говорит немцу Генриху Карловичу. Тут же она переводит его ответ:
– Это были не немцы, а фашисты. Я тоже тогда был молодой фашист. Ничего не понимал.
– А теперь уже понял? – в упор спрашивает его Клавдия.
– Да, да, понял. Теперь немцы и казаки геноссе.
Старый цыган Данила поясняет:
– Генрих Карлович обещает помочь все эти склоны под виноградники занять, а по левому берегу, на бывшем займище, новые конезаводы открыть.
Клавдия Петровна враждебно говорит:
– У нас своих конезаводов хватает. Казаки сами знают, как разводить лошадей. И виноград, слава Богу, умеют выращивать. Скажи ему, что на этом острове никакого ресторана не будет.
Цыган Данила сердито прикрикивает на Клавдию:
– Ты, дуреха, совсем не знаешь, как надо с гостями разговаривать.
Клавдия снимает с плеча ружье.
– Ты меня не дури. Я давно уже научилась с ними разговаривать. А ну-ка отворачивай от острова обратно. Я тебе русским языком сказала, что здесь заповедник. Тут самая первая столица донского казачества была и никаких нам немцев здесь больше не нужно. Мы уже повидали их здесь. – Обращаясь к переводчице, она требует: – Переведи, что они у меня мужа убили, и мы еще ничего не забыли. Этот немец, должно быть, тоже воевал. Ну-ка спроси у него, где он воевал.
Переводчица обращается к Генриху Карловичу, и тот с готовностью отвечает:
– Таганрог, Ростов, Сталинград. – Переводчица продолжает: – Но теперь, он говорит, мы никогда не будем воевать. Никто уже не сможет нас заставить. Скажи этой казачке, чтобы она больше не боялась.
– Мне больше нечего бояться, – говорит Клавдия Петровна. – Никого у меня больше не осталось и ничего мне больше не нужно. Один только этот остров остался. Прощай, фриц. Уезжай и не возвращайся больше сюда. Мы все хорошо помним.
Переводчица передает ее слова немцу. Тот прикладывает руку к груди:
– Я понимаю. Мы перед ней виноваты. До свиданья.
– Нет, прощайте, – непреклонно повторяет Клавдия, поворачиваясь и удаляясь в глубь острова.
Собака серой тенью неотступно следует за ней. Сопровождающему немца старому цыгану Даниле ничего иного не остается, как развести руками, превращая все в шутку:
– Вот какие у нас казачки.
– О, да, – говорит немец. – Казаки и казачки. Это очень смелые люди. Я хорошо помню. Я уже был на Дону.
Белый катер с надписью «Дружба народов» отчаливает от острова и начинает огибать его по рукаву. Старый цыган Данила продолжает пояснять гостю, указывая широким жестом на правобережные придонские склоны:
– Во всех энциклопедиях эти места называют Донской Шампанью. Местные вина, как и лошади, славятся на весь мир...
Большая заграничная машина, посигналив, хочет обогнать старенький, еще военных времен, «виллис» в степи. Но шофер «виллиса» не уступает ей дорогу и в конце концов почти становится поперек, преграждая путь. Капитан, Ваня Пухляков, выскакивая из машины, требует у водителя:
– Ваш пропуск.
Из машины появляется старый цыган Данила, с удивлением спрашивая:
– Какой еще пропуск? – Всматриваясь в лицо Вани, он продолжает: – Я, кажется, вас где-то видел, товарищ капитан?
– Может быть. Но это к делу не имеет никакого отношения. Здесь без пропуска ездить нельзя.
Старый цыган Данила продолжает удивляться:
– С каких это пор здесь запретная зона? Наши немецкие гости попросили показать им табунную степь. – И вдруг он обращает внимание на водителя «виллиса», который, ссутулившись за рулем, не оборачивается к нему лицом. – Это ты, Даня? Теперь я вспомнил, товарищ капитан, где я вас видел. Вот это встреча. Ты, Даня, как я понимаю, теперь тоже охраняешь табунную степь? От кого?
– От конокрадов, дедушка, Данила, – угрюмо отвечает Даня.
– Но это к делу не относится, – настаивает капитан Ваня Пухляков. – Я вас не могу пропустить.
Оглядываясь на машину, из которой сквозь ветровое стекло виднеется голова его спутника, немца Генриха Карловича, старый цыган Данила миролюбиво уговаривает Ваню:
– Вы мне еще тогда на свадьбе понравились, товарищ капитан. Настоящего русского офицера сразу видно. А мой внучатый племянник Данька по сравнению с вами оказался совсем никудышным женихом. Татьяна не зря отказалась от него.
Его внучатый племянник решительно протестует:
– Она от меня не отказывалась, дедушка Данила.
Капитан Пухляков подтверждает:
– Не отказывалась. Свадьба будет продолжена.
– Я вижу, вы тут заодно, – сухо говорит Данила. – Конечно, служба есть служба, но и вы мне должны предъявить приказ, по которому табунную степь превратили в запретную зону.
Ваня Пухляков берет под козырек:
– Вернитесь в поселок конезавода и прочитайте на доске приказ.
Старый цыган Данила, возвращаясь в свою дорогую, сверкающую никелем машину, объясняет своему спутнику Генриху Карловичу:
– Он говорит, что карантин. Появился ящур в этих местах. Мы здесь еще побываем, Генрих Карлович. А сейчас я вас отвезу в аэропорт.
Развернувшись, «тойота» удаляется по дороге от «виллиса». Начальник военизированной охраны Пухляков со своим водителем продолжают объезд табунной степи в полном молчании. И вдруг водитель спрашивает у него:
– Ты, капитан, не из цыган?
– Ну, допустим, – отвечает Ваня Пухляков.
– А цыганские обычаи знаешь?
– Смотря какие обычаи, – уклончиво отвечает Ваня.
Его водитель оборачивается и достает с заднего сидения два больших цыганских кнута.
– Когда невеста не знает, какого ей выбрать жениха, они сами выбирают ее между собой. Ты когда-нибудь держал в руках кнут?
– Пожалуй, сперва мне придется поучиться, – говорит Ваня Пухляков.
– Здесь есть одна балка, можно будет заехать и никто нас не увидит. Сперва я тебе покажу, порепетирую с тобой, а потом мы на равных решим.
– А, может быть, пусть она сама решает?
– Нет, это мы между собой должны. По обычаю. По обычаю до трех раз надо. Согласен, капитан?
– Конечно, надо было у нее спросить, но раз такой обычай у цыган, то приходится ему подчиниться. Тем более, я слышал, будто у меня одна бабушка цыганка была, а другая русская. Выходит, надо мне и русские и цыганские обычаи выполнять. Где эта балка, Даниил? Давай сразу же и начнем. Я когда-нибудь за уроки заплачу тебе.
Повеселев, Даня отвечает:
– Пусть мне за уроки заплатит кто-нибудь другой.
Лето в разгаре. Новый директор конезавода Татьяна Шаламова объезжает табуны, которые уже пасутся на сочно-зеленом приволье. Стоят казачьи курганы в степи. Изнывают от духоты и лошади, и люди. Из машины, в которой она сама сидит за рулем, Татьяна Шаламова пересаживается в седло лошади. Полуобъезженная лошадь хочет сбросить ее, но рука у Татьяны не по-женски крепкая, и она укрощает взыгравшегося жеребца. В табуне, где старшим табунщиком Шелухин, она отчитывает его, осмотрев копыта у лошадей. Шелухин пробует возразить ей, но новый директор конезавода решительно заявляет:
– То, что вы служили в коннице, вдвойне стыдно. Приедет закупочная комиссия, а у вас весь табун как без ног. – И тут же она набрасывается на подъехавшего на мотоцикле ветеринара: – Вас, Харитон Харитонович, я в приказе на доске вывешу с вычетом месячного оклада. Во второй раз придется расстаться.
И, вскочив на лошадь, она едет дальше по табунной степи от табуна к табуну. Зной, духота. На этот раз старший табунщик Ожогин польщен, что новый директор конезавода хвалит его за порядок.
– Вижу, и хвосты подстрижены, и креолином правильно пользуетесь.
Старший табунщик Ожогин приглашает нового директора в вагончик:
– Только что сварил кондер. Не знаю, как вы, а я без кондера скучаю.
Татьяна Шаламова с удовольствием угощается кондером, вскакивает на лошадь и опять едет по степи.
Далеко по горизонту движутся силуэты табунов. Цветет травами табунная степь. Старшего табунщика Егора Романова она застает за приготовлением к купанию табуна.
– И приблудную кобылу погонишь купать? – насмешливо спрашивает новый директор.
– Никакой приблудной кобылы у меня давно уже нет, а табун весь сомлел от жары.
Новый директор вдруг предлагает Егору Романову:
– Давай-ка я сама сгоняю его к воде и выкупаю. Заодно с ними и искупаюсь.
Егор Романов улыбается:
– Вам, товарищ директор, не положено.
– Начальству все положено, – отвечая на улыбку улыбкой, говорит Татьяна.
Егор Романов шмыгает за голенищем кнутом.
– Ну что ж… – И строго предупреждает: – На этого жеребца не садитесь, он в воду не пойдет. Дюже норовистый.
– Это мы еще посмотрим.
